Пепельные цветы - Алексей Анатольевич Притуляк

Но в этот раз он не собирался бить первым. Он сидел в засаде, играл жертву, стал приманкой.

Когда Маклахен засопел и сделал какое-то движение в его сторону, Деллахи резко обернулся, а рука его метнулась к карману и выдернула "Таурус".

Маклахен остановился оторопело замер, увидев короткий ствол словно игрушечного пистолета, чей чёрный глаз задумчиво-вопросительно уставился ему в лицо. В руках хозяина ничего не было – ни багра, ни весла. Или он не собирался нападать, или рассчитывал уложить Деллахи ударом своего массивного кулака

– Это что? – спросил он, криво усмехнувшись.

– П-пистолет, – коротко пояснил Деллахи.

– Заряжен?

– Д-дэ-э-двенадцать п-патронов.

– Много.

– Угу.

– Я знал, что у тебя должно быть оружие.

– Я знал, что т-ты захочешь н-не дать м-мне у-уйти отсюда, – усмехнулся Деллахи.

– Уходи, – равнодушно пожал плечами Маклахен. – Если вы все уйдёте отсюда, я только порадуюсь.

– Н-не думаю, – покачал головой Деллахи. – Т-ты же сдохнешь с тэ-э-тоски. К-кого ты будешь унижать? Себя?

– Ты считаешь меня дрянью? – хозяин заглянул в глаза.

Взгляд был необычно робким, словно Маклахен подглядывал из-за угла за кем-то страшным. Он сейчас и разговаривал совершенно спокойно и даже как-то задумчиво – совсем не так, как обычно. Повлияла ли на него неожиданная готовность Деллахи, или он играл? Хотя, вряд ли этот монстр способен на лукавство и игру. Он мразь, но прямолинеен и не скрывает своей подлой натуры. Да он о ней просто не догадывается, чего уж там!

– Т-ты и есть д-дэ-э-дрянь, – ответил Деллахи.

– Угу… Дрянь, значит…

– Угу.

– А ты – святой. А те пятнадцать, или сколько их там, человек, которых ты отправил на тот свет, тоже так считают, а?

– П-пятнадцать? Т-ты слишком плохо обо мне д-дэ-э-думаешь. Их было г-гэ-э-гораздо больше. П-пара сотен. К-кэ-э-как минимум.

– Ну вот, – безразлично кивнул Маклахен. – Я, может быть, и дрянь, но я не убивал.

– А Джайя?

– При чём здесь цыганка? – Маклахен поднял брови. – Я пальцем её не тронул.

– А ч-чем? В-вэ-э-веслом?

– Если бы я вдруг решил её убить, мне не понадобилось бы весло. Хватило бы кулака. А ты как своих убивал? Резал? Или душил? Или извращался как-нибудь?

Деллахи удивлённо дёрнул головой.

– О чём ты? Я у-убивал, как все. Из вэ-э-винтовки.

– Как все?

– Н-на войне все убивают, ты н-не знал? Не у-убьёшь ты, убьют т-тебя.

– На войне, – хмыкнул хозяин. – Ну-ну… Их тоже убьёшь? – он кивнул в сторону гостиницы.

Деллахи недоуменно пожал плечами. Он смутно понимал, что хозяин принимает его за кого-то другого, но обсуждать это с ним не собирался. К чему? Какая разница, что думает о нём эта скотина.

– Ты пугач-то уберёшь? – спросил Маклахен. – Мотор покажу.

– С-сам пэ-э-посмотрю.

– У-у… Опасаешься, стало быть… – ухмыльнулся хозяин. – Зря. Если бы я тебя хотел убить, ты бы уже давно валялся где-нибудь.

Тут Маклахен был прав. Надо отдать ему должное – он сильней и хитрей. Вернее, он подл, а подлость заменяет подлецам хитрость. Там, где не удаётся добиться своего напором, его нахрапистость отключается, и включается подлость.

– Ну ладно, – кивнул хозяин. – Пойду я тогда, чего тут с тобой…

– Иди, – пожал плечами Деллахи.

Он проводил Маклахена взглядом, спрятал оружие и склонился над лодочным мотором, укутанным в запылённый брезент в углу.

Это был старенький "Меркьюри" с хорошим баком на пять галлонов. Тут же стояли три двадцатилитровые канистры и две из них были полны бензина. Он повозился с мотором – двигатель был в отличном состоянии, хотя и неимоверно стар уже. Видно было, что хозяин дорожил им и тщательно за ним ухаживал.

Постукивая протезом, Деллахи перенёс канистры в лодку. Туда же положил весло и покрытую слоем пепла скрутку брезента с полки. Побросал в ящик весь найденный инструмент, положил пару свечей и пару резиновых сапог.

Оглядев напоследок полки и не найдя больше ничего полезного, держа наготове пистолет, осторожно вышел на улицу, где опять сыпался с неба чёрно-серый снег. Он опасался, что Маклахен сходит за ружьём, но хозяина нигде не было видно.

Деллахи вышел на причал. За уже привычным серо-жёлтым туманом не видно было ничего, кроме медленно падающих грязных пятен снега. Тот клочок земли, который он мог видеть, оглянувшись на остров, представлялся ему всем, что уцелело от Земли. Этот маленький безжизненный островок нёсся куда-то во мраке космоса, в вакууме, в полной тишине. На нём, посреди океана смерти, копошились, доживая своё, шесть уже никому не нужных, никчёмных жизней. Смерть уже записала их на свой счёт; довольно скалясь, она посматривала на этих бессильных насекомых, которые вот-вот упадут на спину, подожмут лапки и – уснут, чтобы уже никогда не проснуться. Они так и будут нестись на этом островке, во тьме, мёртвые, обледенелые, умолкнувшие навсегда. И где-то внутри Гленды медленно превратится в окостенелую оледеневшую мумию её сын – зародыш так и не свершившейся жизни. Жизнь больше не нужна никому. Она взяла своё по счетам и ушла…

Нет! Где-то там, на большой земле, жизнь продолжается. Ведь наверняка они ещё не до конца истребили друг друга и себя. И завтра Деллахи поплывёт туда. Чтобы найти какого-нибудь уцелевшего врача, еду, воду. И они будут жить. Будут цепляться за жизнь до последнего. Деллахи никому не скажет, что это бессмысленная затея. Уж Гленде-то он точно этого не скажет.

Деллахи до боли в глазах вглядывался в туман, надеясь увидеть очертания большой земли на горизонте, но так ничего и не увидел.

– М-мать вашу! – выругался он. – За-а-сранцы! Что же вы н-нэ-э-наделали, идиоты!

Часть IV

26. День двадцать второй. Беатрис

Любовь бывает настоящая, а бывает – не бывает. Эта банальная истина известна каждому, но иногда она открывается совершенно явственно. То есть, ты как бы всегда это знала, но по-настоящему поняла вот только сейчас – вдруг, необъяснимо и в самый неожиданный момент.

Те чувства, которые она испытывала к Ллойду, были необычны. Эта была не первая любовь Беатрис, поэтому некоторый опыт в определении своих чувств у неё имелся. То, что она чувствовала к Ллойду несомненно было любовью, но… Но как-то уж очень быстро и нехарактерно всё произошло… Может быть, это и не любовь вовсе? Одиночество перед страхом смерти, тоска по жизни, попытка возместить что-то, чего раньше не было, а теперь уже никогда и не будет?

Никогда… Какое ужасное слово! В нём – бездна, безвременье, безнадежность, пустота…

Она подошла к зеркалу. Поправила причёску, осмотрела своё осунувшееся бледное лицо.

Это совсем не Беатрис. Боже, боже,