Неестественные причины - Филлис ДЖЕЙМС

Замысел был, конечно, сложный, но это только приятно. Вообще говоря, ничего нет трудного в том, чтобы убить человека. Каждый год это проделывают сотни людей и, ненадолго прославившись, оказываются забытыми, как вчерашние новости. Я могла бы убить Мориса Сетона когда мне вздумается, тем более после того, как мне в руки попали пять граммов белого мышьяка. Он унес их из музея в «Клубе мертвецов», подменив содой в склянке, он тогда писал «Смерть в кухонном горшке». Бедняга Морис был просто помешан на достоверности. Даже об отравлении мышьяком не мог написать без того, чтобы не подержать это вещество в руках, понюхать его, убедиться, как быстро оно растворяется, ощутить волнение игры со смертью. Эта его страсть к реалистическим подробностям, к знакомству с предметом на собственном опыте занимала в моем замысле центральное место. Именно она привела его, обреченного на гибель, к Лили Кумбс в «Кортес-клуб». И прямо в руки к убийце. Морис хорошо разбирался в чужих смертях. Хотелось бы посмотреть, как ему понравилась своя? Он, разумеется, собирался мышьяк вернуть, взял только на время. Но пока собрался, я успела тоже произвести подмену, и в клубный музей на место соды Морисом была подсунута – сода же. А мышьяк, я решила, может мне при случае пригодиться. И не ошиблась. Он очень даже пригодится, и совсем скоро. Подсыпать порошок во фляжку, которую всегда носит при себе Дигби, для меня не проблема. А что потом? Подождать той неотвратимой минуты, когда он, предоставленный самому себе, почувствует, что не может больше выносить одиночества и должен немедленно выпить? Или объявить ему, что Элизе Марли известно нечто о смерти его брата и она назначает ему тайное свидание на пляже? Оба варианта подходят. Так и эдак результат один. Он умрет, и попробуйте тогда что-нибудь доказать. Немного погодя я попрошусь на прием к инспектору Реклессу и сообщу ему, что Дигби жаловался на живот и я видела, как он рылся в аптечке Мориса. И что Морис в свое время взял в «Клубе мертвецов» мышьяк, а потом, как он мне сказал, положил на место. Ну а вдруг не положил? Вдруг не смог себя заставить? Это на него похоже. И все подтвердят. Все знают, как он писал «Смерть в кухонном горшке». Сделают анализ порошка в музейной витрине, обнаружат, что это не яд. И получится, что смерть Дигби Сетона – трагическая случайность, а виноват в ней его брат Морис. По-моему, шикарно, комар носу не подточит. Даже жаль, что самого Дигби, который, несмотря на тупость, все же способен был оценить мои находки, – что его нельзя посвятить в этот последний план.

С Морисом я могла бы легко разделаться посредством этого же мышьяка и увидеть своими глазами, как он будет умирать в мучениях. Это-то совсем просто. Даже слишком. Просто и бездарно. Смерть от отравы не отвечает ни одному из необходимых требований, которые выдвигает убийство Мориса, а именно из-за этих требований его было так интересно планировать и так приятно приводить в исполнение. Прежде всего, его смерть должна иметь совершенно естественные причины. Иначе Дигби, как наследник, в первую очередь оказывается под подозрением, а мне важно, чтобы наследство досталось Дигби без всяких заминок.

Далее, он должен был умереть не в Монксмире, чтобы никому даже в голову не могло прийти заподозрить меня. С другой стороны, мне нужно было, чтобы между его смертью и жителями поселка просматривалась определенная связь: чем больше они натерпятся неудобств, подозрений, страха, тем лучше. Мне надо свести с ними все счеты. И я хотела держать расследование под своим надзором. Так что меня не устраивало, если это убийство будет проходить по лондонскому ведомству. Интересно и на подозреваемых посмотреть, как они будут себя вести, но главное – это не упускать из виду действия полиции. Мне надо было находиться рядом и при случае дать им нужное направление. Не все получилось в точности так, как было мною задумано, но почти все происходило с моего ведома. Ирония в том, что сама я не всегда вела себя так, как было надо, зато все остальные поступали в полном согласии с моим планом. Кроме того, требовалось учесть пожелания Дигби. Ему важно было, чтобы от убийства тянулась ниточка к Л. Дж. Люкеру и «Кортес-клубу». У него были другие цели, чем у меня. Необязательно даже, чтобы Люкер попал в число подозреваемых. А просто чтобы он убедился, – что не один он смог совершить убийство и избежать ответственности. Дигби нужна была такая смерть, которую полиция признала бы естественной – потому что она и есть естественная, – а Люкер бы знал, что это убийство. Для того и были ему отправлены отсеченные кисти. А сначала я кислотой сняла почти все мясо – очень кстати оказался фотографический чулан в доме и кислотные реактивы, – хотя все равно не нравилась мне эта посылка. Глупость и напрасный риск. Но я, так и быть, уступила его капризу. По традиции смертнику полагается потакать. Исполнять те его желания, которые безвредны.

Прежде чем я перейду к описанию того, как умер Морис, надо еще разъяснить два обстоятельства, хотя и не имеющих прямого отношения к делу. Оба совершенно не важны, я останавливаюсь на них просто потому, что они косвенно связаны с убийством Мориса и благодаря им удалось бросить подозрение на Лэтема и Брайса. Я не приписываю себе заслугу смерти Дороти Сетон. Это, конечно, моя работа, но я не ставила себе целью ее убить. К чему зря стараться убивать женщину, которая сама рвется навстречу своей гибели? Ей все равно оставалось жить недолго. Выпила бы она пузырек снотворного, или свалилась бы с обрыва в море во время какой-нибудь из своих дурацких ночных прогулок, или сломала бы шею, гоняя по окрестностям в машине с любовником, или просто бы упилась до смерти – так или иначе, это был только вопрос времени. Меня это даже не особенно интересовало. Но потом, вскоре после ее отъезда с Алисой Керрисон в Ле-Туке, я вдруг наткнулась на исписанные от руки страницы. Это была великолепная проза. Мне жаль, что люди, которые говорят, что якобы Морис Сетон не умел писать, лишены возможности ее прочесть. Если затронуты его чувства, он умел находить такие слова, что от них тлела бумага. А тут все его чувства были затронуты – обида, оскорбленное мужское самолюбие, ревность, злоба, жажда отомстить. Кто лучше меня мог понять, каково ему? Должно быть, выразив это все на бумаге, он испытал большое облегчение. И конечно, не на машинке, не мог же он допустить, чтобы какая-то механика была посредником между его болью и его словами. Ему нужно было видеть, как строки образуются под рукой. Он, понятно, не собирался посылать это. Послала я. Расклеила над паром очередное письмо к ней, он писал аккуратно раз в неделю, и добавила эти страницы. Теперь, вспоминая, я даже сама не знаю, чего, собственно, ждала. Просто, должно быть, не удержалась, забавно было. Даже если бы она не уничтожила письмо, а привезла и предъявила ему, он не мог быть на сто процентов уверен, что не сам положил его по оплошности в конверт. Я ведь хорошо его знала. Он всю жизнь боялся своего подсознания, был убежден, что рано или поздно оно его выдаст. На следующий день я получила удовольствие, наблюдая, как он переполошился – искал повсюду, мучился, посматривал на меня: не знаю ли? На вопрос, не выбрасывала ли я его бумаг, я спокойно ответила, что сожгла какие-то ненужные обрезки. Лицо у него сразу просветлело, он предпочел думать, что я отправила его письмо в печку, не прочитав. Всякая иная возможность была бы для него невыносима, вот он и верил, что дело обстояло так, как ему приятней, верил до самой смерти. Письмо это так и не было обнаружено. Я, мне кажется, знаю, куда оно делось. Но весь Монксмир уверен, что Морис Сетон написал своей жене что-то такое, из-за чего она покончила с собой. А у кого, на взгляд полиции, больше причин для мести, чем у ее любовника Оливера Лэтема?

Едва ли есть необходимость объяснять, что кошку Брайса убила я. Он бы и сам это сразу сообразил, если бы не кинулся в отчаянье резать веревку – где уж ему было заметить, что она завязана скользящим узлом. Если бы он не потерял голову, а осмотрел веревку и петлю, то убедился бы, что мне, чтобы придушить его Арабеллу, надо было только чуть-чуть приподняться в кресле. Но, как я и рассчитывала, ни хладнокровия, ни здравого смысла у него не нашлось. Что виноват Морис Сетон, он ни на минуту не усомнился. Может показаться странным, что я трачу время на разговоры об умерщвлении кошки, но дело в том, что смерть Арабеллы занимала в моем плане определенное место. Благодаря ей легкая взаимная антипатия между Морисом и Брайсом усилилась до настоящей вражды, так что у Брайса, так же как у Лэтема, появилась причина для мести. Правда, смерть человека за смерть кошки – это многовато, и я не надеялась, что полиция станет всерьез заниматься Брайсом. Но вот изуродовать мертвое тело – другой разговор. Когда медэкспертиза покажет, что Морис умер естественной смертью, сразу начнут искать, почему у него отрезаны кисти. Главное, чтобы никто не заподозрил, зачем это на самом деле было нужно. И тут очень удобно, что в Монксмире нашлось по меньшей мере два человека, раздраженных, плохо к нему относящихся, и у обоих с ним счеты. Но есть еще две причины, почему я убила Арабеллу. Во-первых, мне хотелось. Она была бесполезное существо. Жила, как Дороти Сетон, за счет мужчины, который ее холил и ласкал, считая, что красота, даже безмозглая, даже никуда не годная, имеет право на существование, просто потому что она – красота. Две секунды агонии на веревке – и конец этим глупостям. А кроме того, смерть Арабеллы послужила мне своего рода генеральной репетицией. Я хотела проверить, какая из меня актриса, испытать себя в сложных условиях. Не будем сейчас тратить время на рассказ о том, что я в себе открыла. Но я этого никогда не забуду – такое ощущение собственной силы и вседозволенности, такая упоительная смесь из страха и восторга! После того случая мне еще не раз доводилось это испытывать. Вот и сейчас, например, Брайс наглядно описал, в какое я пришла расстройство при виде снятого с веревки тела, – со всеми малоаппетитными подробностями моего состояния. И не все там было притворством.