Побег обреченных - Андрей Молчанов

Финтить с ГБ в нынешнем положении, зачиная двойные игры, – верная смерть. Но, с другой стороны, перевербовки американцы ему тоже не простят, уповать на гуманизм заокеанских хозяев – глупо. Дать им сигнал о провале? Но если такой сигнал расшифрует ГБ? О, нет!

Смыться? Вот над этим стоит подумать. Второй паспорт на чужую фамилию с американской и английской визами, заготовленный Димой по собственной благоразумной инициативе, лежал в надежном тайнике, но как к тайнику подойти? Да и вообще как скрыться куда-либо, если чувствуешь себя букашкой под мощнейшим микроскопом? Дернулся в сторону, и вмиг тебе ручки-ножки оборвали и большой иголкой трепыхающееся туловище пришпилили…

Нет, тут напролом нельзя… Момент надо выбрать. Или – создать этот самый момент…

Он вздрогнул от резкого телефонного звонка.

Сухой голос гэбэшного куратора произнес кодовую фразу.

Пора было собираться для выхода на связь.

В сообщении, которое Дима передавал американцам, говорилось, что интересующий их объект внезапно покинул Москву, находится под контролем людей Димы в Уральске, собираясь оттуда выехать с неизвестной целью в Душанбе.

Когда обычный московский автобус притормозил на остановке, расположенной вблизи небольшого коммерческого ресторанчика, где выпивал-закусывал неизвестный связник с приемной аппаратурой, Дима «выстрелил» информацию и, проехав еще пару остановок, автобус покинул, следуя предписанным маршрутом через переулки и подворотни обратно домой.

Проходя мимо одного из скверов, заметил лавочку, а на ней – человека с журналом «Смена», лежавшим на коленях.

Сие означало, что контрольная наружка ЦРУ Диму не ведет и за углом дома его ждет машина с куратором из ФСБ.

Забравшись в «Волгу», он доложил сумрачному долговязому типу, своему теперешнему духовнику, сидевшему позади коренастого водителя:

– Вроде все. Теперь надо ждать указаний. Домой подбросите?

– Ну, домой не домой, – откликнулся духовник, – а на соседнюю с домом улицу – пожалуй…

Машина тронулась с места.

Не доезжая трех кварталов до дома, Дима, судорожно выдохнув воздух, попросил сквозь стиснутые зубы срочно машину остановить.

– Сейчас штаны оболью… – просипел он. – Невмочь!

Сумрачный позволил себе снисходительную ухмылку:

– Чего-то у тебя с пузырем… И когда задержали, обделался, и сейчас вот…

– Ну, нервы, – покорно согласился Дима, направляясь, пританцовывая, за стену мусорных баков, едва различимых в вечерней мгле.

Времени было в обрез.

Поднатужившись, он приподнял знакомый бордюрный камень, сунул во влажную яму пальцы, нащупав мокрый скользкий полиэтилен, защищающий паспорт с замечательными визами развитых государств от грязи и сырости, сунул паспорт под кепку, плотнее уместив ее на голове, и вернулся обратно к машине.

– Что-то, видимо, с почками, – озабоченно поделился он с куратором. – Надо обследоваться… Кстати. У вас, говорят, госпиталь хороший… А мне там не положено, а?

– Мы подумаем, – буркнул куратор неопределенно.

– О чем? – спросил Дима. – О том, пригодятся ли мне почки или нет?

– Правильно понимаешь…

Уже к ночи Дима получил указание из резидентуры: срочно ехать в Уральск, выяснить, не находятся ли у объекта при себе искомые пластины, вступив с ним по возможности в перспективный контакт на пути в Душанбе. Далее, на территории Таджикистана с Димой встретятся компетентные люди, с кем ему предстоит координировать дальнейшие действия.

Поселиться Дима обязан в бывшей интуристовской гостинице, где благодаря нынешним военным временам число зарубежных гостей исчислялось единицами и каждого поселенца администрация почитала даром небес. Кроме гостиницы, существовал запасной выход на связь, равно как и запасной пароль, но с этим аварийным вариантом Дима куратора не ознакомил, благоразумно решив утаить такой козырь в абсолютно не прогнозируемой по своему развитию и финалу игре…

Ни в чуждый восточный Душанбе, да и ни куда-либо, кроме безопасных и развитых стран, ехать Диме категорически не желалось, однако выхода не было: приходилось собираться в тягостную дорогу, тянувшуюся через убогие просторы бывшей совдеповской периферии к ее беспокойному исламскому рубежу.

АСТАТТИ

Астатти терпеливо ждал новостей от бандитов, чувствуя себя заложником неясных и дурацких обстоятельств, подступ к пониманию которых был, во-первых, невозможен, а во-вторых, нес в себе, как наказуемая самодеятельность, явную опасность. Его удручали личная беспомощность, плотный туман неизвестности, заведомо лживая недоговоренность со стороны мерзкого упыря Кузьмы…

Да и Москва мало-помалу начала ему докучать своей серостью, грязным дымным воздухом, однообразием вечернего времяпрепровождения у телевизора в обнимку с Леночкой, к которой, правда, Пол всерьез привязался…

Все чаще и чаще вспоминались Гавайи: фиолетовое вечернее небо над бухтами, россыпи звезд небесных и огней земных, пышная тропическая растительность, кипы цветов, синь океана, пестрота пляжей, круглосуточная праздничная суета толпы… И приходила тоска: обыкновенная человеческая тоска по дому, предваряющая дивное чувство его обретения.

Однако упрямое стремление довести дело до логического конца, стремление, диктовавшееся сутью самого характера Пола, прочно удерживало его в России, подавляя малодушные позывы к бегству в привычное благополучие обустроенного дома, офиса, коллекционной машины, спортклуба, в мир разнообразия бесчисленных мелких и крупных удобств, легко достижимых с помощью элементарного нажатия телефонных или же компьютерных кнопок.

Пол съездил в посольство, выправив Лене и ребенку американские визы, причем данный поступок явился результатом исключительно его инициативы, а вот что стояло за такой инициативой, он и сам не вполне понимал: то ли перспектива брака, то ли тривиальная благодарность… Он и не пытался разобраться в подоплеке… Главное, он просто хотел оказаться с ней там, у себя дома. А дальше… дальше дом подскажет, как быть.

Безделья Астатти не выносил, а потому, обложившись словарями и учебниками, начал изучать русский язык. Вначале дело шло туго. Его тут же окружила непроходимая чащоба из всяких суффиксов, времен, падежей, от запоминания которых гудела голова, но в какой-то момент в чащобе наметился быстро разрастающийся просвет… Словарный запас потихонечку складывался, память ухватывала новые и новые фразы, и вскоре в общении на бытовом уровне какие-либо проблемы Пол испытывать перестал.

Открытием же, повергнувшим Астатти в шок и изумление, стал второй российский язык – матерный.

Находя абсолютное соответствие многим нецензурным пассажам английской неформальной лексики, Пол тем не менее поражался громадному смысловому диапазону русской матерщины, способной отразить не только тончайшие нюансы в определении действия или предмета, но и заменить собою бытовой язык в принципе. То есть, владея словами-связками и матом, можно было смело вступать в любой разговор, наверняка зная, что тебя поймет каждый житель этой страны.

Печатное слово – большая сила. Но непечатное все же сильнее, как убеждался Астатти.

Правда, и в мате существовали свои алогичные, парадоксального свойства загадки, уяснить которые рассудительный Пол, как ни старался, не мог. Действительно, ну как понять разговор о рыбалке двух парней под окнами:

– Чего там можно поймать, в пруду этом? Там же воды по колено!

– Ну. Воды по колено, а рыбы до х…!

Или же как вчера посоветовал ему Ленин сосед по лестничной клетке:

– Надень шапку на…й, а то уши отморозишь!

Такие филологические высоты были для понимания Пола пока недосягаемы.

Леночке нецензурный язык явно претил, уроки его Полу с удовольствием давал все тот же сосед-пенсионер, а дополнительные знания можно было без труда черпать из разговоров прохожих на любой улице и в любом объеме.

Иногда позванивал Кузьма, вяло обнадеживал, просил не беспокоиться – мол, работа идет, результат не за горами…

И вдруг звонок иной – решительный, даже нервный:

– Срочно. Через час спускайся вниз. Дело, кажется, тронулось!

Вот так!

Одевшись, Пол вышел из дома, прошелся в промозглой вечерней сырости по растресканному узкому тротуарчику в ожидании знакомого «Мерседеса», но, как ни странно, на сей раз Кузьма подкатил в каком-то обшарпанном «Опеле», где, помимо него, присутствовали еще два человека – один лет сорока с небольшим, плотный, хорошо одетый, с невозмутимым открытым лицом; другой – лет двадцати пяти, худощавый, несколько дерганый, в плотной шерстяной куртке и в кожаной кепочке.

– Ну, вот и свиделись. – Кузьма мрачно кивнул. – Значит, такое дело. Тебе вот это нужно? – Вытащив из кармана пальто фотографию, передал ее Астатти. – Или другое что?

У Пола оцепенели скулы. На фотографии была запечатлена одна из заветных дискет.