История императорской власти после Марка - Геродиан . "Геродиан"

Один возможный критерий автопсии или близкого отношения к событию — яркость описания, наглядность картины, обилие деталей — теряет всякую силу в применении к писателю, владевшему всеми средствами современной ему риторики и обладавшему способностью разукрасить, представить в наиболее завлекательном и выпуклом виде полученный от других (путем устной передачи) материал. Хорошим предостережением должно служить нам и изображение отплытия афинского флота в Сицилию в 415 г. у Фукидида (VI, 32,1—2). Сжатое, но очень картинное описание Фукидида могло бы подать повод думать, что автор находился либо среди отплывавших, либо среди остававшихся на берегу, если бы мы не знали, что он в это время в Афинах не был и быть не мог. По-видимому, историк Пелопоннесской войны получил точное и достоверное сообщение очевидца, данные которого легли в основу известного нам рассказа.

Еще одно замечание. Иногда придается преувеличенное значение повторяемости деталей в разных, аналогичных по содержанию рассказах Геродиана. Если историк, в нашем случае Геродиан, повторяет в своих рассказах одну и ту же деталь, то это считается доказательством выдуманности этой детали по крайней мере в одном из двух (или более) случаев[20]. Геродиан описывает торжественную встречу сенатом и народом императора Коммода при его возвращении в столицу с берегов Дуная. При его приближении к Риму весь сенат и все жители города вышли ему навстречу на далекое расстояние, неся лавровые ветви и всевозможные цветы (I, 7,3). Когда {159} Септимий Север, сокрушив Альбина, направился со своим войском в Италию и вступил в Рим, народ, неся лавровые ветви, принял его со всяческим почетом и благоговением, а сенат приветствовал его (III, 8,3). Совпадение в одной детали отнюдь не дает права делать заключение, что одну из этих встреч историк действительно видел, другую же сочинил по аналогии. Возьмем обе картины в целом. Сын Марка Аврелия, в изображении Геродиана юный и прекрасный, был желанным для всех и вызывал у подданных самые радужные надежды — люди не могли удержаться и спешили приветствовать его. Не то — в случае Септимия Севера. Он вступает в Рим, питая злобные чувства по отношению к сторонникам Альбина. О ликовании и добрых надеждах народа нет и речи. Что же касается сенаторов, то они в большинстве испытывают страх, зная, что победитель будет относиться к ним беспощадно, как человек, для которого достаточно будет хотя бы маленького повода для расправ с нежелательными людьми. Ситуация при Коммоде и при Септимии Севере была далеко не одной и той же. Единственная точка соприкосновения — несение лавровых ветвей. Коммода встречают еще на подступах к Риму, Севера — уже внутри города; навстречу Коммоду несут лавровые ветви и цветы, а о последних в описании встречи Севера не сказано ни слова. Встреча императора народом, надо думать, не обходилась без лавровых ветвей. Геродиан мог видеть две встречи, столь разные по своему эмоциональному фону и большей части деталей, но в одной внешней черточке похожие одна на другую. Нужно ли говорить о трафаретности (и, следовательно, нереальности) исторического рассказа на том основании, что в нем, как в каком-нибудь другом или даже в каких-нибудь других рассказах, воины провозглашают полководца или начальника императором после того, как тот произнес перед ними речь? Одинаковая или, чаще, неодинаковая, но лишь в какой-то степени сходная мотивировка действий исторических лиц не должна обязательно считаться применением одной и той же схемы, придуманной автором исторического повествования. Повторяемость ситуаций, действий, объяснений характерна не только для манеры того или иного историка, но и для самой исторической действительности той бурной эпохи, в которую жил и писал Геродиан.

Признавая, в согласии с показаниями самого Геродиана, что некоторые его рассказы и сообщения передают непосредственно увиденное им, мы не можем и не должны уклониться от отнесения ряда его рассказов и сообщений (притом большей их части) за счет собранного им устным путем материала. {160} Выше была речь о неточности и расплывчатости хронологических и географических показаний Геродиана. К этому следует добавить, что в его рассказах обычно даются имена лишь главных действующих лиц, изредка и второстепенных[21]. Все это направляет нашу мысль в определенную сторону. Не зафиксированное в письменном виде повествование с определенными хронологическими и географическими данными, не документальный текст, а услышанный Геродианом устный рассказ, не содержавший в себе необходимых историку уточнений по части времени и места, естественнее всего считать источником для изложения тех событий, которые Геродиан не мог наблюдать сам. Собранные у разных свидетелей рассказы, с трудом укладывавшиеся в более или менее жесткие хронологические рамки, лишенные точных географических данных, вращались вокруг главных действующих лиц. У Геродиана не было ни возможности, ни желания придавать им то, чего в них недоставало. Своим делом он считал риторическую обработку собранного материала, чтобы получить свои впечатляющие, бьющие на эффект эпизоды, не всегда точно локализуемые и часто соединенные с окружающим контекстом зыбкими хронологическими мостиками. Одна довольно характерная для первичных записей событий (свидетелем которых записывающий не был) черта присуща многим рассказам Геродиана — ссылка на слухи («говорили», «злословили» и т. п.). Гораздо реже прибегает он к сопоставлению вариантов. Такие моменты сохраняются у Геродиана, несмотря на его тенденцию давать закругленные рассказы. Луцилла, сестра Коммода, делает сообщником своих враждебных императору замыслов знатного и богатого молодого человека Кодрата. «Злословили, — сообщает по этому поводу Геродиан, — что она состояла с ним в тайной любви» (I, 8,4). Марция, завладев списком тех, кого собирался казнить Коммод, посылает за Эклектом. Он обычно приходил к ней как императорский кубикулярий, а кроме того злословили, что она состоит с ним в любовной связи (I, 17,6). Это обстоятельство никак не влияет на ход событий; Лэт, о котором не было подобных слухов, ведет себя совершенно так же, как и Эклект, но народная молва существовала, и с ней историк считается. Частое общение находившихся на виду лиц не только в этом случае породило подобный слух. Уместно вспомнить о передававшемся из уст в уста в лагере 10 тыс. греков слухе о близких отношениях между Киром Младшим и приехавшей к нему для переговоров киликийской царицей. {161} Невоздержанный образ жизни Юлиана был предметом нареканий (II, 6,6). Отнесем сюда и тайные предостережения людей старшего возраста против излишнего доверия к произнесенной в сенате речи Септимия Севера с обещаниями самого обнадеживающего характера. Большинство сенаторов поверило императору, но были среди представителей старшего поколения и такие, кто в частных беседах говорил о коварстве Севера, его способности притворяться и в конечном счете добиваться того, что ему выгодно (II, 14,4). Эти опасения, впоследствии оправдавшиеся, могли сохраняться в устном предании и оживиться после смерти Севера и его сына Каракаллы. После рассказа о первой крупной победе Севера над войском Нигера — этим войском командовал Эмилиан — Геродиан вспоминает о ходившем по поводу этого Эмилиана слухе, будто он с самого начала изменил Нигеру (III, 2,3). В объяснении причин предательства Эмилиана было расхождение: одни говорили о зависти по отношению к Нигеру, другие — о влиянии писем от детей, находившихся в Риме в руках Севера и умолявших Эмилиана позаботиться об их спасении (там же). По-видимому, множество слухов ходило о ливийце Плавтиане, который, будучи человеком простого звания, выдвинулся при Севере до поста префекта претория и стал необыкновенно влиятельным. Недоброжелатели рассказывали о нем, что он в молодости подвергся изгнанию, после того как был уличен в мятеже и многих преступлениях (III, 10,6). В поисках причин благосклонности императора к Плавтиану строились догадки и о родстве между ними, и об интимных отношениях (там же). Любимый вольноотпущенник Антонина (Каракаллы), его секретарь Фест, умер во время пребывания императора в Илионе. Смерть его совпала с увлечением Каракаллы памятью Ахилла. Фесту были устроены очень пышные похороны, так как, уподобляя себя Ахиллу, император увидел в умершем Патрокла. Вся эта ситуация вызвала два объяснения: одни говорили, что Фест умер от болезни, другие — что он был отравлен специально для того, чтобы быть похороненным, как Патрокл (IV, 8,4).