Люблю, убью, умру... - Татьяна Тронина

— Поболтали?

— Да. Мы же не врагами с ним расстались когда-то, так что болтали просто, как старые друзья… И он чуть ли не силой заставил меня надеть этот браслет — хотя бы на минуту. Естественно, я собиралась вернуть его Денису, но… я забыла!

— А зачем он хотел тебе его подарить — ты что, не сказала, что выходишь замуж?

— Конечно, сказала! — горячо воскликнула я. — Он очень расстроился и попросил меня хотя бы примерить…

— Почему он расстроился? Он что, до сих пор тебя любит?

Я вздохнула. Я очень не хотела ссориться с Сашей. Мама в таких случаях непременно обижалась — она не терпела оправдываться, даже если была не права. Я же была готова на все, лишь бы не ссориться с Сашей!

— Наверное. Я не знаю… Мне все равно.

— Он хотел вернуть тебя? — холодно спросил Саша.

— Да. Но я отказалась, конечно.

— Почему?

Саша, Саша, ну что ты такое говоришь… Я же тебя люблю. Я только тебя люблю! — в отчаянии воскликнула я. Скинув одеяло, я бросилась к нему, прижалась всем телом. Он стоял неподвижный, напряженный и никак не отзывался. Мне вдруг стало так страшно, так тоскливо — уж лучше умереть, чем жить с такой тоской…

— Почему? — опять холодно спросил он.

— Что — почему? Почему я отказалась или почему я тебя люблю? — растерянно спросила я.

Он молчал. И вдруг какое-то оцепенение напало на меня.

Я отошла к окну и выглянула на улицу. По черной дороге катились сплошным потоком машины, горела реклама на соседнем магазине, по тротуарам торопливо шли прохожие — — все в предпраздничной лихорадке. «Как глупо… — подумала я. — Неужели ничего не будет? Денис прав — я совсем не знаю этого человека. А как мы познакомились? Боже мой, слишком стремительно все произошло… Так всегда — если быстро началось, то быстро и закончится».

И в этот момент Саша подошел ко мне сзади и обнял.

— Верни браслет… — тихо сказал он. — — И не обнадеживай больше своих поклонников…

— Саша! Я не… Я никого не того… Господи, какая ерунда! Ты не должен меня ревновать, я тебе чем угодно готова поклясться…

— Я верю, — просто сказал он. — Нет, правда… Ничего удивительного, что этот человек… Денис, ты сказала, да? Ничего удивительного, что он захотел вернуть тебя. Ты такая красивая, ты такая хорошая…

Он повернул меня к себе — еще немного печальный, но он уже улыбался.

— И ты красивый! — с восхищением произнесла я. — Говорят, для мужчины красота неважна, но это не так…

— Ты же говорила, что у меня уши торчат?

— И ты поверил? Ни у кого не видела таких правильных ушей! — возмутилась я. — Я тогда говорила так нарочно, чтобы тебя немного помучить!

— Жестокая! — укорил Саша, и мы расхохотались.

— Послушай, а мы ведь в первый раз поссорились, — с удивлением произнесла я.

— Ага. И помирились!

— Мириться приятно, — с удовольствием констатировала я. — И вообще… с тобой всегда так хорошо!

— Ты горячая, а ведь только что жаловалась на холод. О, сколь непостоянны женщины!

Мария Ивановна совсем по-матерински обрадовалась появлению Андрея.

— Мой милый мальчик! — обняла она его и даже слегка всплакнула. — Господи, совсем взрослый!

Тень прошлого на миг опустилась на светлую гостиную Померанцевых — каждый раз, когда Андрей видел в глазах смотревших на него людей слезы, он понимал, что они вспоминают трагическую судьбу его родителей. «Хватит уже жалости! — с досадой подумал он. — Как будто я убогий какой…»

Все присутствующие с интересом слушали Карасева, который, как обычно дымя гаванской сигарой, рассуждал о современном искусстве:

— …Старые, классические идеалы уже давным-давно умерли… Не так ли, Кирилл Романович?

— В общем так, ноя бы уточнил — еще не умерли, но определенно агонизируют.

— Поправку принимаю. Итак, сейчас нужны новые формы, которые на первый взгляд кажутся странными и непривычными.

— Да, ты прав, голубчик, — вздохнул Кирилл Романович. — «Чайку» чеховскую публика сначала не поняла… А что у нас в театре? Поставили спектакль по пьесе господина Мережковского «Христос и Антихрист» и чувствуем — никуда не годится! Нужны новые формы, чтобы отразить нечто, витающее сейчас в умах людей.

— Задачей искусства в нынешний исторический момент является то, что необходимо отразить жизнь без эстетических и нравственных оценок… — продолжил важно Карасев.

— К черту материализм! — вдруг закричал рябой человечек в черной накидке, напоминающий летучую мышь, — это был критик Фифинский. — Я не верю в объективность человеческого разума и потому единственным критерием познания признаю внутренний душевный опыт, неуловимые ощущения и мистические прозрения… Вот, послушайте, что сказал по этому поводу Бальмонт: «Я — внезапный излом, я — играющий гром, я — прозрачный ручей, я — для всех и ничей…»

— Каждый любит только себя, — с царственной улыбкой произнес Карасев. — Господа, позвольте вам признаться — я себя люблю.

— Значит, Иван Самсонович, — бесцеремонно вклинилась в разговор старших Дуся, — вы не боитесь признаться, что вы — пуп земли и центр вселенной?

— А что в том такого? — ответил художник, взмахивая сигарой. — Это нормально. Любой может про себя так сказать и имеет на то полное право.

— И я себя люблю! — заорал Фифинский. — Что хочу, то и делаю!

— А как же долг? — внезапно спросил Андрей.

— Забудьте про долг, молодой человек, — поморщился Карасев. — Не бросайтесь пустыми, напыщенными фразами, которые давно потеряли смысл.

— Нет, без долга, кажется, нельзя, — с сомнением протянула Дуся. — Кто же тогда, например, станет Родину защищать? Все скажут — я себя люблю, я не стану подвергать себя опасности и потому не буду рисковать собой.

— Молодец, детка, тебе палец в рот не клади! — похвалила ее Мария Ивановна.

— Господи, Дусенъка, да вы одной своей красотой можете весь мир на колени поставить, — сказал Карасев, пристально глядя на девушку. — С вами никакие войска не понадобятся.

— Братец, не испорть мне ребенка! — погрозил пальцем Кирилл Романович. — Она и так слишком много воли взяла, совсем перестала нас слушать. Вот как скажет теперь — чего моя левая нога хочет, так тому и быть, и все, не отговоришь ее уже.

Андрей смотрел на Карасева со странным чувством — с ним хотелось спорить, но вместе с тем спорить было бесполезно. А хуже всего было то, что Дусе ужасно нравилось все, о чем говорили сейчас у Померанцевых. Она пробовала на зуб и на вкус новую философию — и находила ее забавной.