Том 6. Письма 1860-1873 - Федор Тютчев

Но все это, конечно, не разрешит еще славянского вопроса.

Простите — до свидания.

Ф. Тютчев

Каткову М. Н., 8 мая 1867*

123. М. Н. КАТКОВУ 8 мая 1867 г. Петербург

Петербург. 8 мая 1867

Милостивый государь Михаил Никифорович,

Барон Бюлер по возвращении из Москвы был у меня и сообщил мне то, что вы поручил<и> ему передать мне. Вот ва<м> мой ответ: допуская возможность самых невероятных, самых неожиданных разоча<ро>ваний — я, уверяю вас, ник<огда> не смущался мыслию, что придется разочароваться и в вас… Не знаю всл<едствие> каких сплетней — воль<ных> или невольных — злон<амеренных или> благонамеренных, — вы мог<ли>, почтеннейший Михаил Никифорович, заподозрить меня в таком фантастическом извращении всех моих понятий и убеждений касатель<но> вас, — но я совершенно убежден, что даже и из противников ваших никто еще серьезно не допускал, чтобы вы были способны на что-либо сознательн<о> неблагородное, недостойное вас…

Мне как-то <с>транно и дико кажется, <ч>то я поставлен в не<обхо>димость заявлять перед вами подобную profession de foi.[39] — Тут есть какое-то прекуриозное недоразумение.

Нет, человек, которому, как вам, было дано оказать и оказывать на все современное поколение такое благотворно-громадное, историческое влияние — нет, этот челове<к> немыслим без высокого нравственного достоинст<ва>, без несомненной чистот<ы> духовной.

Впрочем, я скоро е<ду> в Москву, если только мои недуги, одолевающие меня вот уже более шести недель, наконец отпустят, — и тогда, почтеннейший Михаил Никифорович, при первой же встрече с вами мне легко будет — даже и без слов — убедит<ь> вас в моем неизменном, глубоко сознательном уважении и соверш<ен>но искренней преданност<и>.

Прошу напомнить <мил>ой, дорогой Софье Пе<тро>вне об ее постоянном <почи>тателе.

Ф. Тютчев

Аксакову И. С., 10 мая 1867*

124. И. С. АКСАКОВУ 10 мая 1867 г. Петербург

Петербург. 10 мая 1867

Мы теперь в полном славянском или даже всеславянском разгаре*. До сих пор все обстоит благополучно. Гости наши, очевидно, ничего подобного себе не воображали. Они не только поражены, но тронуты и умилены общим, можно сказ<ать>, народным приемом и угощением. Теория пана Духинского оказывается вполне несостоятельною*.

Из здешних <газет>[40] вы узна́ете почти все, но вот чего в них нет. — Когда Трепов* спрашивал государя, в какой мере допускать заявления в честь славян, ему было отвечено: чем умнее, тем лучше. — Когда гр. Толстой, министр просвещения, просил разрешения принять приглашение на обед, даваемый славянам*, ему было сказано: ты должен быть на этом обеде… Сам Толстой дает им обед у себя, разделив их на две категории*, за неимением места. Государь, говорят, примет их* — или, по крайней мере, некоторых из них. — Все это довольно хорошие признаки. Но вы знаете, у нас во всем преобладает метеорология. Сегодняшняя хорошая погода нисколько не ручается за завтрешний день… Там, где нет сознательной мысли, там не может быть и последовательности… Но вот что при первой же встрече, при первом соприкосновении дало себя электрически почувствовать: это отсутствие общего языка. Этот многовековый факт разразился каким-то неожиданным, внезапным, всепотрясающим откровением — всем как-то стало страшно неловко — тою неловкостию, которую чувствовали, вероятно, на другой день после столпотворения Вавилонского. Вот где ключ позиции — и им-то надо завладеть во что бы ни стало… Надеюсь, что у вас, в Москве, все усилия будут устремлены именно на это… Это для Славянского дела, для славян вообще, будет вторым даром слова, без коего они, в отношении друг к другу, сами становятся настоящими немцами и, к довершению позора, выходят из этой немоты не иначе, как усвоением языка так называемых немцев. Увидим, сознание этого страшного вопиющего зла будет ли довольно глубоко, чтобы оказаться производительным, плодотворным. Вся будущность зависит от этого. С нашей стороны в содействии недостатка не будет, лишь бы они предъявили положительный запрос.

Вообще от славян будет зависеть определить мерою своей восприимчивости меру нашего воздействия. Словом сказ<ать>, чтобы изо всего этого вышел какой-нибудь толк, надобно, чтобы они воротились от нас проникнутые до мозгу сознанием, что они — дроби, а Россия — знаменатель, и только подведением под этот знаменатель может осуществиться сложение этих дробей.

Посылаемые при сем стихи могли бы быть прочитаны при тосте в память Ганки*.

Головацкому Я. Ф., 12 мая 1867*

125. Я. Ф. ГОЛОВАЦКОМУ 12 мая 1867 г. Петербург

С.-Петербург. 12-ое мая 1867

Из всего сказанного и читанного на вчерашнем обеде ничто так заживо не задело русского сердца, как ваше задушевное русское слово*, почтеннейший Яков Федорович…

Да, одно уже это слово, это все выстрадавшее и все пережившее русское слово, есть своего рода трофей. Знамя изорвано, но не побеждено, и вы свято сберегли его на вашей израненной груди.

Не может быть, чтобы вам одним, русским галичанам, изменило слово Священного писания: претерпевый до конца, той спасен будет* — а кто так претерпел до конца, как вы?..

Нет, ваше возвращение к России несомненно и неминуемо, и — верьте мне — только с этого воссоединения начнется решительный поворот к лучшему в судьбах целого Славянского мира.

Извините, любезнейший Яков Федорович, что я за болезнию не успел до сих пор побывать у вас и лично поблагодарить вас за ваше дорогое посещение. Надеюсь встретиться сегодня с вами за обедом у графа Толстого*.

Вам, милостивый государь, и всем вашим душевно и искренно преданный

Федор Тютчев

Аксакову И. С., 16 мая 1867*

126. И. С. АКСАКОВУ 16 мая 1867 г. Петербург Славянам Man muß die Slaven an die Mauer drücken[41]*

Они кричат, они грозятся:«Вот к стенке мы славян прижмем!»Ну, как бы им не оборватьсяВ задорном натиске своем!..Да, стенка есть — стена большая, —И вас не трудно к ней прижать.Да польза-то для них какая?Вот, вот что трудно угадать.Ужасно та стена упруга,Хоть и гранитная скала, —Шестую часть земного кругаОна давно уж обошла…Ее не раз и штурмовали —Кой-где сорвали камня три,Но напоследок отступалиС разбитым лбом богатыри…Стоит она, как и стояла,Твердыней смотрит боевой:Она не то чтоб угрожала,Но… каждый камень в ней живой.Так пусть же бешеным напоромТеснят вас немцы и прижмутК ее бойницам и затворам, —Посмотрим, что́ они возьмут!Как ни бесись вражда слепая,Как ни грози вам буйство их, —Не выдаст вас стена родная,Не оттолкнет она своих.Она расступится пред вамиИ, как живой для вас оплот,Меж вами станет и врагамиИ к ним поближе подойдет.16 мая 1867 г.

Вот вам, любезнейший Иван Сергеич, окончательное издание этих довольно ничтожных стихов, уже, вероятно, сообщенных вам Ю. Ф. Самариным*.

Не смейтесь над этою ребячески-отеческою заботливостью рифмотворца об окончательном округлении своего пустозвонного безделья.

Сегодня писать к вам не буду. Вам теперь не до писем. Живые впечатления о петербургском угощении вам уже переданы очевидцами. Сами гости налицо. Желаем и надеемся, чтобы Москва превзошла нас — по крайней мере она их физически отогреет от здешней стужи. — Я все еще без ног. Буду писать к вам с Ваней, который, кончив экзамены, отправляется к вам в Москву*. Вас и жену вашу обнимаю.

Тчв

Аксакову И. С., 20 мая 1867*

127. И. С. АКСАКОВУ 20 мая 1867 г. Петербург

Петербург. Суббота. 20 мая

Вы, конечно, любезнейший Иван Сер<геич>, прочли уже манифест польск<ой> эмиграции из П<а>р<и>жа против Славянс<кого> съезда в Москве*. — Мне казалось бы совершенно своевременным воспользоваться этим случаем, чтобы очень просто, но очень положительно, в кругу представителей всего славянства, заявить наше отношение к польскому вопросу… а именно, высказать нечто подходящее к следующему.

Есть польское племя — и польская история, т. е. та история, которая не только держала под спудом это племя, но всячески насиловала и искажала и наконец довела поляков до их настоящего безобразного абсурда, и тут несколькими резкими чертами определить рельефно это положение, логически вытекающее из всего его прошедшего: выставить, какую роль в данную минуту разыгрывают поляки везде, где только они ни сталкиваются с славянским делом, в Турции, в Австрии, в Западной Европе в лице эмиграции — и у себя дома в отношении к русским, живущим вне русского крова.