Конец означает начало - Вадим Роговин

Рассматривая перспективы развития СССР в «Письме советским рабочим», Троцкий переводил свои идеи о социальной природе Советского государства на более конкретный и доступный массам язык. «Октябрьская революция,— писал он,— была совершена в интересах трудящихся, а не новых паразитов. Но вследствие запоздалости мировой революции, усталости и, в значительной мере, отсталости русских рабочих, особенно же крестьян, над Советской республикой поднялась новая антинародная, насильническая и паразитическая каста, вождём которой является Сталин… Рабочие и крестьянские Советы давно погибли. Их заменили развращенные комиссары, секретари и чекисты.

Но от Октябрьской революции ещё сохранились, к счастью, национализированная промышленность и коллективизированное сельское хозяйство. На этом фундаменте рабочие Советы могли бы строить новое более счастливое общество. Этого фундамента мировой буржуазии сдавать мы не должны ни в коем случае. Революционеры обязаны защищать зубами и когтями всякую позицию рабочего класса, идёт ли дело о демократических правах, о заработной плате или о таком гигантском завоевании всего человечества, как национализация средств производства и плановое хозяйство. Кто не умеет защищать старые завоевания, тот не способен бороться за новые. От империалистического врага мы будем охранять СССР всеми силами. Однако завоевания Октябрьской революции только в том случае будут служить народу, если народ сумеет расправиться со сталинской бюрократией, как он расправился в своё время с царской бюрократией и с буржуазией» [591].

В случае победы советского рабочего класса над бюрократией произойдут серьёзные изменения в экономике: резко изменится распределение производительных сил между разными отраслями хозяйства, да и всё содержание плана. Но так как эти преобразования сведутся к низвержению паразитической олигархии при сохранении национализированной (государственной) собственности, будущая революция станет носить не социальный, а политический характер [592].

XIX

Герберт Венер и Леопольд Треппер

В книге Виктора Сержа «Дело Тулаева» один из наиболее ярких образов — образ коммуниста-добровольца интернациональных бригад в Испании Стефана. «Стефан, которому было тридцать пять лет, пережил уже крушение многих миров: поражение обессиленного пролетариата в Германии, термидор в России, развал социалистической Вены под пушками католиков, распад Интернационалов, эмиграцию, деморализацию, убийства, московские процессы». Размышляя над всеми этими трагическими событиями, Стефан с горечью думает: «Если мы исчезнем, не успев выполнить нашей задачи или просто быть свидетелями событий, сознание рабочего класса совершенно померкнет бог знает на сколько лет» [593].

Эти мысли Стефан развивает в разговоре со своей подругой: «Послушай, Анни! Во всём мире пятьдесят человек, не больше, понимают теорию Эйнштейна. Если бы их всех расстреляли в одну и ту же ночь, всё было бы кончено, на век, на два, может быть, на три,— откуда нам знать? Известное представление о мире исчезло бы… целиком. Подумай только: в течение десяти лет большевизм поднимал миллионы людей в Европе и в Азии выше их обычного уровня. А теперь, когда расстреляли русских (старых большевиков.— В. Р.), никто уже не увидит изнутри, что это было, чем жили эти люди, что составляло их силу, их величие, они станут непостижимыми; и после их исчезновения массы опустятся, окажутся ниже их…» [594]

Путь коммунистов, осознавших трагические последствия господства сталинизма в СССР и в международном рабочем движении, складывался по-разному. В этой связи любопытно сопоставить судьбы людей, сыгравших не последнюю роль в истории XX века,— Герберта Венера и Леопольда Треппера. Такое сопоставление тем более интересно, что оба они долгие годы провели в СССР, а в конце 30-х — начале 40-х годов оказались за его пределами.

Венер вплоть до 1941 года был одним из ведущих функционеров КПГ и Коминтерна. В 1982 году он выпустил книгу «Свидетельство», в которой пытался объяснить причины как своего длительного участия в международном коммунистическом движении, так и в отходе от него. Многое в его воспоминаниях правдиво отражает атмосферу, сложившуюся в 30-е годы в СССР и в коминтерновских кругах. «Для того, кто провёл некоторое время в условиях тоталитарного режима, такого, как русский,— пишет он,— особенно после опыта „чисток“, нет необходимости пояснять, почему отдельный человек не занимал чётко и ясно позицию, направленную против тогдашней политики [СССР]. Дискуссий не было. Опросов не было. Были декларации, и они вколачивались в мозги. Позицию одиночки можно было заметить только по нюансировке его слов, по его попыткам не дать вытолкнуть себя в передние ряды и остаться как можно более незаметным. Только очень близкие друзья знали друг о друге, что каждый думал в действительности. Вероятно, не только мне одному стало понятно, что всё это означало коррумпирование принципов рабочего движения, которое должно было коррумпировать и каждого в отдельности, и что каждый, кто всерьёз относился к социализму, должен был мечтать о наступлении того времени, когда рабочее движение сможет освободиться от оков, навязанных ему сталинским режимом, чтобы быть в состоянии независимо вести свою борьбу за демократию и социализм… Надвигающаяся теперь опасность войны ещё более ухудшила это положение. Всё, что вводилось на русских предприятиях и во всей русской жизни в связи с подготовкой к войне (увеличение рабочего времени, драконовские штрафы за опоздания на работу, законы, отменявшие прежние реформы в области школьного и профессионального образования, и многое другое), должно было преподноситься дружественной Советскому Союзу пропагандой коммунистических партий как новые триумфы сталинизма» [595].

Предпоследним толчком к своему отходу от сталинизма, отождествляемого им с коммунизмом, по словам Венера, было то, что ему было поручено заняться интерпретацией теории государства, изложенной Сталиным на XVIII съезде ВКП(б) (Венер называет эту «теорию» «коммунистической концепцией теории государства»). «Когда я пытался изложить это на бумаге, то на половине остановился, осознав: этого ты уже не можешь обосновать и нести за это ответственность». Последним толчком он называет память о том, какие страдания он пережил и видел в годы террора в Советском Союзе. Оказавшись за границей, он сказал себе: «Ты наконец вырвался, теперь, если удастся снова попасть в Германию, можешь вести себя совершенно честно и можешь — конечно, это была самоубийственная идея,— если тебя не очень быстро арестуют, делать хоть что-то, чтобы, когда война приблизится к концу, там были не только люди, которые работали на Москву… Я был тогда ещё во власти представления, что это можно сделать, так сказать, будучи партизаном, который внутренне ушел от коммунизма, но ещё всё-таки к нему привязан. На этом я споткнулся» [596]. Дальнейший шаг Венера состоял в том, что он порвал с «коммунизмом вообще» [597] и перешёл в ряды социал-демократии, видным функционером которой он был на протяжении нескольких десятилетий.

По-иному сложилась судьба бывшего коминтерновца, а затем — легендарного советского разведчика Треппера. В его воспоминаниях рисуется картина, близкая той, которая обрисована Венером. «Сердце моё разрывалось на части при виде революции, становящейся всё меньше похожей на тот идеал, о котором мы все мечтали, ради которого миллионы других коммунистов отдавали всё, что могли,— писал Треппер.— Революция и была нашей жизнью, а партия — нашей семьей, в которой любое наше действие было проникнуто духом братства… Мы мечтали, чтобы история наконец перестала двигаться от одной формы угнетения к другой… Но если путь оказывается усеянным трупами рабочих, то он не ведёт, он никак не может вести к социализму. Наши товарищи исчезали, лучшие из нас умирали в подвалах НКВД, сталинский режим извратил социализм до полной неузнаваемости. Сталин, этот великий могильщик, ликвидировал в десять, в сто раз больше коммунистов, нежели Гитлер» [598].

Находясь за рубежом в период действия советско-германского пакта, Трепперу и его товарищам часто приходилось слышать из уст немецких офицеров СС «невыносимое для нас сравнение режимов Гитлера и Сталина. Дескать, между национал-социализмом и „национальным социализмом“ нет никакой разницы. Они нам говорили, что и тот и другой наметили себе одну и ту же цель, но идут к ней разными путями» [599].

Объясняя причины сделанного им в те годы выбора, Треппер писал, что «между гитлеровским молотом и сталинской наковальней вилась узёхонькая тропка для нас, всё ещё веривших в революцию. И всё-таки вопреки всей нашей растерянности и тревоге, вопреки тому, что Советский Союз перестал быть той страной социализма, о которой мы грезили, его обязательно следовало защищать. Эта очевидность и определила мой выбор» [600].