Галактика 1995 № 3 - Андрей Толкачев

Инокиня потупилась, повздыхала и голосом нетвердым, кротко и просительно понесла такую несуразицу, что Иван Никитич обомлел и обмяк.

— Никак нельзя Мише, ни отколь и ни до куда. У него от киселя черемухова запор случился. Мы его всяким отваром потчевали, вот-вот будет прослабление.

Стольник Михаил Федорович, румяный, пятнадцатилетний, с золотистым пушком на губе, пыхнул не хуже пороха. Всякий волосок на голове его, от той материнской правды, сделался рыж, и на глаза навернулись слезы.

— Что же ты сам-то ничего не скажешь! — покорил племянника Иван Никитич. — Язык у тебя, чай, не заемный, не из дерева струган.

Племянник сопел, но помалкивал. Только верхняя губа сделалась мокрой от пота.

— Какого рожна вам бояться, не пойму, — схватился здоровой рукой за голову Иван Никитич. — Я же не к Игнатию посылаю — к любезному вам Гермогену. А уж если всю правду выкладывать, так ради самого Гермогена и стараюсь. Мишка Салтыков уж кидался на святейшего с ножиком, а ныне грозится — подушкой задавить, как Малюта задавил святителя Филиппа.

В комнате воцарилась тишина. Иван Никитич тоже сел, замолчал. Подумал вдруг:

«Уж лучше, кажется, Страшный Суд, нежели измотавшее душу нынешнее житье: день прошел, и слава Богу».

Ивану Никитичу было чего страшиться. Король Сигизмунд королевича Владислава на царство не присылает, сам к Москве не идет, а идут со всех сторон с большим шумом, всюду встречаемые колоколами, толпы героев, еще не отведавших ученой, европейской войны.

— Гермоген жалеет Россию, — сказал тихо Иван Никитич, — но русских людей нисколько не жалеет.

— Скажи лучше, сам за себя дрожишь, — быстрым шепотом молвила Марфа Ивановна.

— Как мне не дрожать, дрожу. За себя и за тебя, голубушка. Но пуще… — и поднял глаза на Михаила.

— Не трогай голубя, коли добра ему и себе желаешь. Ныне — на Михаила Федоровича всей Руси упование. Люди знают, в ком и сколько золотников истинной царской крови.

Иван Никитич подбежал к божнице, достал из-за Параскевы Пятницы грамотку. Подал Михаилу, но тотчас забрал, положил перед инокиней.

— Гляди вот роспись дружин и поляков, которые на Москву устремились. По наши с тобой души.

— Не по наши. По изменнические.

— Ты читай! Что ни воевода — холоп Вора или Шуйского… Меня Годунов вон как отделал. Этакого ты Мише не желаешь, думаю.

— Ну чего так весь исхлопотался за пана Гонсевского? — грудным, тяжелым голосом вопросила инокиня, куда только тишина ее подевалась. — Вот как придут те, кто идет, так Мишу и посадит на царство. Не пачкай черным белого как снег. Он перед Богом чист, а народу за Ангела.

— Ну, как желаете! — разом покорился Иван Никитич. — Коль сами умны, так на меня потом не пеняйте… Ныне зима у Русского царства, а как будет весна — все и всплывет наверх. Вся дохлятина, все нужники… И твое, Марфа, всплывет перед всеми. Не ты ли била челом Сигизмунду — пожаловать тебя, страдалицу, имениями?

— А я от грехов не открещиваюсь, не отмахиваюсь. Я как все — вы. Но на Михаиле — крапинки темной нет! — простерла руки к сыну. — От самих птичек небесных и то заслоню, чтоб не закапали.

Тогда Михаил сказал:

— Матушка, святейший ныне под стражей и одинок. Благослови идти к нему за его молитвой.

Сыну Марфа Ивановна уступила без единого слова.

Иван Никитич привел Михаила в разоренный Патриарший дом в ту самую минуту, когда от Гермогена стремительно вышел Гонсевский. Хотел проскочить мимо, но остановился, глянул на белого, бледного боярина, на румяного стольника, хотел что-то сказать, но только безнадежно махнул рукой. Пошел, но опять остановился, повернулся.

— Он слишком стар. Все худшее, что есть в русских, в нем сполна. Впрочем, испробуйте… Бог судья — я желал мира.

Едва переступили порожек келии, Гермоген, сидевший у стола, остановил Ивана Никитича властным жестом руки:

— Ты ступай! Тебя глаза устали видеть. Больно частый ходок. — И улыбнулся Михаилу. — Как ты мужественен. Но как же ты кроток!

Михаил стоял посреди келии, не смея с ноги на ногу переступить.

— Погляди на меня, погляди, подними очи смело, — сказал Гермоген. — Больше, может, и не доведется.

— Благослови, святейший.

— Благословляю.

Михаил счастливо устремился к патриарху, но подходил однако со смиренным непослушанием.

— Стать у тебя истинная, от царя Константина, — сказал Гермоген, благословляя юношу. — Возьми скамейку, садись ближе. Погляжу на тебя. Нам с тобой и говорить много не надо. Для единых сердцем помолчать в согласии слаще пира и высокоумия.

Глядел стариковскими, совсем домашними глазами. Михаилу было неловко.

— Кротость — лучшая прибыль царству. Никогда не печалуйся, что не рожден помыкать ни полком, ни человеком, ни кошкой. Твоим благожеланием спасена будет.

Михаил поднял хорошие свои бровки — кто спасется? не посмел спросить.

— Ступай, я утешен, — Гермоген положил на голову юноши большую свою руку. Ни тяжести, ни старческого холода: прикосновение легкое, ласковое.

Михаил встал, поклонился. Гермоген тоже встал и тоже поклонился.

— Святейший! — прошептал юноша смятенно и торопливо поклонился трижды, и трижды поклонился ему Гермоген.

У Ивана Никитича правое ухо было красное: уж так, видно, прижимался к двери.

— Что? — спросил племянника. — Не знаю, — ответил Михаил растерянно. — О чем говорили? — Мы — молчали.

Иван Никитич поглядел на Михаила обидчиво и быстро захромал прочь из опального дома.

В ночь на страстной вторник все польское воинство спало, не снимая доспехов, а в городе даже собак не слышно было. Москва, утомленная долгим постом и молитвами, спала, как в забытье.

Дождавшись рассвета, Гонсевский приказал полкам иноземного строя, предавшим русское войско в Клушине, построиться за Фроловскими воротами.

Вся свора доносчиков и соглядатаев навострила глаза и уши, но, хоть тресни — не с чем было бежать к хозяевам, никакой надежды на косточку.

В дозволенный для службы, в светлый час попы отпирали церкви, зажигали лампады и свечи, пели во имя страстной седмицы пятидесятый псалом:

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои».

…«Окропи меня иссопом, и буду чист; смой меня, и буду белее снега».

Покряхтывая на утреннем, на колючем морозце, торговые люди отпирали лавки. Взбадривали себя и ранних покупателей окликами, присловьями.

— С Дарьей, я грязными пролубницами.

— Оклади пролуби!

— Мороз, вот тебе хлеб да овес! Убирайся подобру-поздорову!