Эзопов язык в русской литературе (современный период) - Лев Владимирович Лосев

сотня»), а в четвертой – шестой рифмуются иностранные суффиксы («батальон – миллион»). Таким образом, все рифмы – бедные и могут рассматриваться как пародийные, не-рифмы.

3.1.4. Аллитерация

Из 96 ударений в однородных строфах первой, второй третьей и пятой 29 падают на гласную Ы. Более того, Ы нигде в стихотворении не встречается в безударной позиции. Это заставляет вспомнить несколько специальный статус Ы в русском языке: эта (по предположению, заимствованная из тюркских языков) гласная часто подставляется в слова пейоративного характера – «грымза», «дылда», «быдло», «рыло», – заимствованные из западнославянских языков. Она широко используется также в ономатопеических междометиях пейоративного характера: «гы» (идиотский смех, вместо нормального «ха-ха-ха», «хо-хо-хо», «хе-хе-хе»), «ых» (идиотское восклицание сожаления, вместо нормального «ах», «ох», «эх») и т. п.

3.1.5. Особенность лексикона

Хотя для своих арифметических выкладок Хармс мог использовать любые числа натурального ряда, он отдает предпочтение числительному «четыре» и его деривативам. (Ср. написанное тем же автором совместно с С. Маршаком стихотворение «Веселые чижи» с рефреном «сорок четыре веселых чижа»289.) Ближайшая ассоциация возникает с русским фольклором, особенно с фольклорной «чепухой»: «четыре четырки – две растопырки», «сорок бочек арестантов», «около четыре, а прямо шесть» и т. п. Фольклорно и экстраметрическое окончание стихотворения: «ВСЁ!»

3.1.6. Суммируя, можно сказать, что, наряду с экранирующим официозным сюжетом, в «Миллионе» представлена развитая система маркеров, указывающих на его подлинное, сатирическое, содержание. Относящиеся к разным уровням произведения (метр, рифмовка, эвфоническая организация, словарь), эти маркеры однородны, так как основаны на доведении до абсурда, десемантизации.

4. Эзоповская детская литература в послевоенные годы

Как и в тридцатые годы, мишенью эзоповской детской литературы последующих десятилетий является прежде всего оглупляющий оптимизм казенной пропаганды.

Начиная с поэмы Маяковского, которая так и озаглавлена, восклицание «Хорошо!» полагается употреблять в таких произведениях как можно чаще. В песнях для детей:

Эх, хорошо в стране советской жить!Эх, хорошо страну свою любить!Эх, хорошо страной любимым быть,Красный галстук с гордостью носить…Если солнце печет – хорошо, хорошо!Если дождик идет – хорошо, хорошо!Если холод и снег – будет лыжный пробег.Нам, спортсменам, всегда хорошо!

На этом фоне детская юмореска Виктора Голявкина «Как я писал стихи» прочитывается как острое эзоповское произведение:

Иду я как-то по пионерлагерю и в такт напеваю что попало. Замечаю, – получается в рифму. Вот, думаю, новость! Талант у меня открылся. Побежал я к редактору стенгазеты.

Вовка-редактор пришел в восторг.

– Замечательно, что ты стал поэтом! Пиши и не зазнавайся.

Я написал стихотворение о солнце:

Льется солнца лучНа голову мне.Эх, хорошоМоей голове!

– Сегодня с утра идет дождь, – сказал Вовка, – а ты пишешь о солнце. Поднимется смех и все такое. Напиши о дожде. Мол, не беда, что дождь, мы все равно бодры и все такое.

Стал я писать о дожде. Правда, долго не получалось, но наконец получилось:

Льется дождьНа голову мне.Эх, хорошоМоей голове!

– Не везет тебе, – говорит Вовка, – дождь-то кончился – вот беда! И солнце пока не показалось.

Сел я писать о средней погоде. Тоже сразу не выходило, а потом вышло:

Ничто не льетсяНа голову мне.Эх, хорошоМоей голове!

Вовка-редактор мне говорит:

– Смотри, вон солнце опять показалось.

Тогда я сразу понял, в чем дело, и на другой день принес такое стихотворение:

Льется солнца лучНа голову мне.Льется дождьНа голову мне.Ничто не льетсяНа голову мне.Эх, хорошоМоей голове!290

Фраза «Тогда я сразу понял, в чем дело…» из вышеприведенного рассказа стала крылатой для обозначения литературного конформизма.

Виктор Голявкин восстановил и развил традицию пародийности в детской литературе. Вслед за ним появилась волна детских писателей, эксплуатирующих ту же систему двусмысленного писания: В. Аксенов («Мой дедушка – памятник»), Ю. Алешковский, В. Марамзин и многие-многие другие291.

5. Выводы

1) В русской литературе советского времени возник новый жанр – эзоповская детская литература.

2) Основным приемом этого жанра можно считать скрытую пародию и доведение до абсурда.

3) Скрытая пародия в детской литературе – это всегда сатирическая пародия (см. III.5.2), то есть в качестве объекта берутся языковые или литературные явления, которые обозначают критикуемую автором социальную действительность.

4) Эзоповские детские произведения адресованы двум категориям читателей: детям и взрослым; причем по отношению к первым функция эзоповской литературы есть постепенное воспитание будущего эзоповского читателя.

ГЛАВА VII. ЗАКЛЮЧЕНИЕ: А ДЛЯ ЧЕГО НУЖЕН ЭЗОПОВ ЯЗЫК?

1. Вопрос, вынесенный нами в заглавие, рано или поздно неизбежно встает перед каждым, кто последовательно обдумывает проблему ЭЯ в целом. (Вероятно, не раз приходил он на ум и читателю по мере чтения данной работы.) О том же свидетельствует и небогатая история русского литературоведения, посвященного ЭЯ. Похоже, что каждый исследователь, работавший в этой области, не исключая и автора этих строк, начинал с того, что подходил к проблеме с презумпцией необходимости ЭЯ и рассматривая свою задачу как исследование кода ЭЯ. Код ЭЯ оказывался структурно разветвленным, подчиненным определенным закономерностям, его можно было разбить на целый ряд тонко нюансированных элементов, состоящих между собой в отношениях регулярного характера. Классификация и анализ позволяли выработать методы дешифровки ЭЯ (то, чему читатель обучается эмпирически).

Однако стоит лишь перевести вопрос об ЭЯ в другую плоскость, а именно – каково же эзоповское содержание (message), как выявляются две закономерности, обнаруживающие колоссальную диспропорцию между структурной утонченностью, изобилием форм кода и ограниченностью, монотонностью и всегдашней расплывчатостью содержания.

1.1. Действительно, проведем аналогию с кодированием-декодированием в практике подпольных движений или шпионажа.

С информационистской точки зрения такая аналогия вполне корректна: и там и там между адресантом и адресатом стоит (или предполагается, что стоит) некий фильтр – цензура = вражеская контрразведка. Когда два оппозиционно настроенных советских интеллигента разговаривают по телефону, диалог может выглядеть следующим образом:

– Привет. Как дела?

– Ничего. А ты как?

– Тоже ничего. Только скучно чего-то. У тебя нет ли чего-нибудь хорошенького почитать?

– Есть. Хочешь из классики – «Дед Архип и Ленька» Горького, читал?

– Нет. Но давно мечтал. Спасибо…292

Эзоповская модель этого разговора ничем не отличается от аналогичных в художественном тексте. Здесь есть ряд экранов: стереотипные фразы бытового разговора, упоминание «классики», имени Горького и названия горьковского рассказа; есть и маркеры: невероятность предложения скучающему другу хрестоматийного рассказа, который всем с детства в зубах навяз, и каламбурное указание на название труда Солженицына («Дед Архип и Ленька» – «Архипелаг ГУЛАГ»). От структурно аналогичного эзоповского высказывания в художественном тексте вышеприведенный отрывок отличается специализированностью эзоповского содержания (речь идет о конкретном акте передачи конкретной книги).

То же и в шпионаже. Когда советский разведчик передает в Москву кодированные сведения о системе ПВО в округе Колумбия, закодировано специфическое послание: «ракеты такого-то типа установлены там-то в таком-то количестве и т. д.».

То же и в roman à clef, где закодированы конкретно события из жизни конкретных лиц.

Когда же поэт Маркин сочиняет свое стихотворение про «бакенщика Исаича» (см. III.5.1.3), он не сообщает читателю ничего специфического, только самого общего характера информацию, типа «Солженицын