Уготован покой... - Амос Оз

С болезненным стоном поднялся он со своего места. Прошаркал к книжному шкафу, открыл маленькую дверцу, притаившуюся между рядами книг. Дрожащей рукой спрятал первое письмо в коричневый конверт с надписью «Личное/Наследие». А новое, исправленное, сложил и запечатал в обыкновенный конверт, который адресовал «главе правительства и министру обороны товарищу Леви Эшколу, правительственная резиденция, Иерусалим».

Затем он погасил агонизирующую лампу. Вернулся в постель. И лежал, печальный, без сна.

А дождь лил не переставая.

8

Теперь оба они у меня спят. И это даже смешно. Один уснул на диване в большой комнате, засунув голову глубоко под подушку, соорудив себе что-то вроде берлоги. А другой — наоборот. Уснул в спальне на широкой постели. Даже покрывала не сдернул. Так и лежит на животе. Раскинув руки и ноги по всем четырем углам кровати. Когда ты бодрствуешь, пока другие спят, то испытываешь обычно чувство жалости. Засыпая, человек становится похожим на ребенка, которым был когда-то. В книге, рассказывающей о принесении человеческих жертв в Конго, написано: «Сон насылается на нас из тех мест, где мы жили прежде, чем родились, и туда мы возвратимся, когда закончим свое существование».

Обе двери раскрыты. Дом притих, и мы притихли. Я смотрю и вижу их обоих. Они спят. Один — худой и длинный, другой — худой и маленький. Но сейчас оба одинаково погружены в покой. Не одерживают никаких побед и не проигрывают. Даже в шахматы. И это чувство покоя исходит от меня. Я даже Эфрат уже убаюкала и осталась сама с собой. Глубокий мрак на улице, полутьма в тех двух комнатах, где они спят, свободные от зависти и обмана, спят без движения. Слабый свет проникает к ним от меня, с кухни, где стою я. И выжимаю на мраморной стойке сок из грейпфрутов. Свет сочится к ним через открытые двери, и оба они слабые и добрые, ибо во сне любой слаб и добр.

На мне фланелевый халат. Коричневый. А на улице сейчас зима. На конверте от пластинки «Чары Чада» изображен черный воин, пронзающий копьем антилопу. Всякий, кто воюет, пронзает лишь самого себя. Убитая антилопа еще пронесется, как ветер в ночи, к лесной поляне, она будет бежать, пока не достигнет дома. Потому что есть у нас дом.

Я стою у мраморной стойки и выжимаю сок из грейпфрутов. Я приняла душ, вымыла голову, чтобы быть красивой — для них. Волосы мои влажны, они рассыпались по плечам. Тот, кто проснется, получит сок, потому что со вчерашнего дня оба больны: у них высокая температура, кашель, головная боль. С начала зимы Эйтан делил свою комнату, крайнюю, возле бассейна, с двумя девушками. Я же с позавчерашней ночи живу под одним кровом с Иони и этим ребенком.

Но не я одна бодрствую. В комнате, где лежит Азария, Тия на краю ковра расправляется тихонько с теми, кто прячется в ее шерсти и жалит ее. Правда, ей не всегда удается поймать их. Но она не сдается. На мгновение вдалеке всхлипнула Эфрат, но тотчас же задремала. Тишина стала еще глуше, потому что мотор холодильника отбормотал свое и затих.

Я закончу дела на кухне и усядусь в кресло с вышиваньем.

Ну вот, у соседей вновь заговорило радио: передают новости. Сквозь тонкую стенку слышно, что Дамаск опять угрожает нам. Именно такие передачи они оба любят слушать: «дело приобретает серьезный оборот», «все меняется к худшему», «напряженность усиливается», «складывается ситуация»… Когда передают подобные известия, глаза у Иони сужаются, становясь немного темнее, он стискивает зубы. А у Заро глаза начинают блестеть, он то бледнеет, то краснеет и принимается без умолку говорить. Только от слухов, от того, что в воздухе пахнет войной, оба моментально становятся опасными, но в то же время кажутся мне более красивыми, более разгоряченными, более живыми. Словно пробуждаются в них страсть и стыд. Когда Иони больше не в силах сдерживаться и вот-вот готов кончить, он колотит кулаком по простыне и кусает мое плечо. Он рычит, и его низкий хриплый бас подобен эху, прокатывающемуся по заброшенному дому. У Заро это короткий острый вопль, как у раненой собаки. Он сглатывает слюну, шмыгает носом, а затем разражается слезами. Я принимаю их, они мои. От меня их теперешний сон, спит антилопа, спит копье, заснул и черный воин. А тот, кто спит, он слаб и добр…

И когда я надеваю синие джинсы и красный свитер, когда мои светлые волосы вымыты, от меня пахнет миндальным мылом и шампунем…

Чем именно угрожает Дамаск, расслышать не удается, потому что сынишка соседей, Асаф, начинает играть на игрушечном ксилофоне: тин-тин. И тишина. Тин-тин-тин. И тишина. И снова… Холод, ветер и дождь нынешним вечером и в Дамаске… А я? У меня тут насекомое с крылышками, оно летает. Возможно, это ночная бабочка. Кружит у лампы под потолком. Наталкивается на препятствие, спасается от огня, но кружит настойчиво, словно остановиться никак нельзя. И все повторяется снова. Препятствие и столкновение с ним. Бабочка хочет того, чего у нее нет, но не очень-то ей это нужно. Тень ее порхает по мраморной поверхности кухонной стойки, по холодильнику, по шкафчику с посудой, по мне. Милая бабочка, кружащаяся возле огня, послушай меня, угомонись, отдохни!

Грейпфруты, которые я разрезаю ножом, чтобы выжать из них сок, жгут мне порезанный палец. Я кладу его в рот, облизываю, чтобы не жгло. Слюна лечит ранки. Я читала, что белые врачи в Мозамбике учились у деревенских знахарей лечить раны с помощью слюны. Однажды я видела, как мать Иони на исходе голубого летнего дня сидела одна на веранде и сосала свой большой палец. Как Эфрат. Спи, Эфрат! Мама здесь и охраняет твой покой.

Из-под подушки, из устроенной им берлоги, пробормотал он со сна что-то раскатистое, рычащее: р-р-р. Тия ответила ему: «Р-р-р». Тише, Тия! Это пустяки.

А это уже смешно: черепаха зашевелилась в своей картонной коробке, принялась царапать стенки когтями. Возможно, доела огурец, который я положила ей утром, и теперь хочет прогуляться. Не бойся, маленькая черепаха! Тепло и хорошо тебе там. И тебе, малышка Эфрат. Потому что мне тоже хорошо и тепло.

На улице ветер, но уже без дождя. Нам предлагают покориться. Покоримся с радостью и отдохнем. На улице холодно и сыро. Хорошо, что все мы под крышей. Только кипарисы нельзя взять из сада домой, и они изгибаются там под ветром. Едва удается им распрямиться, как ветер снова с силой сгибает их в дугу. И они как раненая антилопа. Которая не сдается, потому что еще не домчалась до дома.

Зимою все вынуждены сидеть взаперти. Вот придет лето, и, кто захочет, сможет валяться на траве, а кто захочет, пойдет поплавать в бассейне. Иони поедет на шахматный турнир, будет участвовать в первенстве кибуцного движения, либо призовут его на сборы резервистов, и, вернувшись, он поделится со мной новостями. А Заро посвятит мне стихи, станет активистом, крупной фигурой в нашем движении, прославится. Грустно и холодно быть молодым мужчиной, особенно зимой. Есть в них что-то такое, от чего они всегда испытывают жажду и голод, что-то болезненное, гложущее их изнутри. Не просто вожделение, но что-то более тяжелое, обрекающее на одиночество; вожделение что, оно проходит, едва извергается семя, оно как ранка, которую можно излечить слюной. А то, другое, жестокая вещь. Почти никогда не оставляющая их в покое. Быть может, отступающая лишь тогда, когда они погружаются в сон. А еще — когда начинаются разговоры о «серьезном развитии событий» и в воздухе пахнет войной. Запах смерти словно вознаграждает их за что-то и доставляет им удовольствие. Но что заставляет их постоянно испытывать голод и жажду, почему необходимо каждый раз пронзать антилопу? Словно дали им какое-то обещание и не выполнили его. Это обещание дано злым колдуном, оно никогда не исполняется, да и не может быть исполнено. Это относится не только к Заро, к Уди и к Иони, но и к Иолеку, и к моему отцу, которого уже нет, и к Бен-Гуриону, орущему по радио, и даже к Баху, чьи слезы я слышу и люблю в его музыке. Тяжело и тоскливо Баху, потому что и ему было дано обещание, которое оказалось не выполненным. Я слушаю его опус сто шесть, где Бах — маленький мальчик в темном, заброшенном, чужом доме, без матери, в лесу, в тайге или тундре, о которых мне рассказывал Иони. Он умоляет: «Вернитесь ко мне! Почему вы оставили меня здесь одного?» Но потом ему становится стыдно, в нем просыпается гордость: «А, все равно! Я один, ну и пусть! Я большой и сильный, я поражу вас копьем». А в финале есть место, где Бах словно бы легко прикасается к самому себе и шепчет: «Не плачь, не плачьте, ничто не напрасно, вот и отец сейчас придет и все объяснит, и наша мама скоро вернется…»

Я принесла керосин. Зажгла обогреватель. Красивое голубое пламя горит в той комнате, где спит Заро. Обогреватель шумит приятно и тихо, как было обещано рекламой, где его назвали «нашептывающим».

Азария засунул руки под подушку рядом с головой внутри берлоги, что он соорудил себе. Ему нравится, когда его зовут Заро. А вот в спальне, где спит Иони, обогревателя нет. И там прохладнее. Я укутаю его одеялом и легонько прикоснусь к его лбу. Горячий. Сухой. А Заро задыхается от насморка. Мне немного холодно. У меня есть привычка втягивать руки в рукава, чтобы не стыли. Если у Эфрат вдруг потеряется бутылочка с соской и она во сне начнет искать свой рожок, явится чернокожая волшебница и осторожно вернет соску прямо в ротик. И моя Эфрат будет спать.