Последняя акция Лоренца - Теодор Гладков

Помню, в порыве откровенности он сказал мне, что вот так же ему пришлось недавно мотаться по Эстонии, спасая своих друзей, в том числе уж не знаю как попавшего в Таллин моего хозяина Дальберга, от Советов. (Ермолин еле заметно улыбнулся. Что сказала бы Нурдгрен, если бы узнала, что он тогда тоже был в Эстонии и вылавливал этих самых «друзей» консула Риванена?)

Когда Финляндия вступила в войну с Советским Союзом, Энтони исчез. Самой мне найти его не удалось, но через два дня госпожа Дальберг сказала мне, чтобы я срочно шла в отель «Клаус-Курки», там сейчас находится Ричардсон, которому нужна моя немедленная помощь, иначе его интернируют. Финляндия не спешила порвать дипломатические отношения с Америкой. Значит, Энтони сильно насолил финнам или немцам. Потом я узнала, что так оно и было.

Подходя к номеру Энтони, я увидела двух полицейских, которые сидели в холле и не спускали глаз с его двери. Я испугалась, но не настолько, чтобы убежать. У меня хватило духу войти в номер. Полицейские мне не препятствовали, видимо, у них был приказ только не выпускать никого. Тони бодро приветствовал меня, полицейские, конечно, это видели и слышали. По заказу Тони официант без возражений принес из ресторана что-то выпить и поесть... Словом, была инсценирована любовная встреча.

А потом Тони, прижав к губам указательный палец, чтобы я молчала, бесшумно оделся, связал простыни и одеяло, крепко поцеловал меня и шепнул: «До встречи после войны! Никому ни слова!»

Он ловко спустился в окно (номер был на третьем этаже) и исчез. Когда через три часа полицейские с помощью портье открыли дверь, они увидели меня одну. Я плакала, но простыни и одеяло были на месте. Как жену шюцкоровца меня отпустили. Аксель уже был на фронте, а свекру и свекрови я сказала, что помогла спастись американцу. Они меня поняли, ничего больше не заподозрив.

Война... Она убила сто тысяч финнов. В том числе и Акселя. Мы кое-как выжили. Военные невзгоды, работа у мадам Дальберг закалили меня. После столь драматичного прощания с Ричардсоном я стала проще смотреть на жизнь. Надо было выжить.

Дела Елизаветы Аркадьевны шли плохо. Заказов было мало. Чтобы не прогореть, она уволила несколько работниц, в том числе и меня. Правда, сказала, чтобы я непременно вернулась к ней, когда дела пойдут лучше. Ее сына Лео Дальберга в армию не взяли по малолетству. Свекра же моего хотели включить в какую-то команду, которая после занятия Петербурга, простите, Ленинграда должна была вывезти оттуда культурные ценности. От него потребовали, чтобы он вспомнил, что видел в тех богатых особняках, в которых он в свое время работал. Беседовал с ним профессор-немец. Дома старик ругался страшно, профессору же заявил, что он человек старый и ничего не помнит. Видите, как готовилось разграбление Ленинграда.

Ричардсон все эти годы участвовал в борьбе с Гитлером. То, что перед этим в Эстонии он помогал врагам большевиков — своих нынешних союзников, ни для него, ни для меня значения не имело.

Оставшись без работы, я вспомнила господина Хейнонена и позвонила ему. Он был рад встрече со мной, расспросил о делах, пригласил зайти по адресу, который дал. Там я получила кофе, муку, сахар, масло — всего понемногу. Родителям Акселя я сказала, что это от людей, которые знали спасенного мною американца. Они были только рады этой помощи.

«Кофе, муку, сахар, масло, — мысленно повторял Владимир Николаевич, — ей надо было выжить!»

Невольно вспомнилась недавняя встреча. В прошлом году он был по делам в Ленинграде. На углу Невского и Литейного столкнулся с невысоким, давно и основательно располневшим мужчиной в сильных квадратных очках на курносом носу, в соломенной шляпе, лихо сбитой на затылок. Его торопливая походка и размашистые движения рук еще издали показались знакомыми. После столкновения толстячок удивленно, снизу вверх взглянул на Ермолина.

— Володя! — радостно воскликнул незнакомец, пытаясь обвить коротенькими ручками плечи Ермолина.

— Толя! — Ермолин не знал, как обхватить бывшего сокурсника и лучшего друга университетских времен, уже припавшего к нему, и поступил попросту — крепко прижал к груди его голову.

Прохожие с добрыми улыбками смотрели на обнимающихся немолодых мужчин — для ленинградцев это до сих пор не такая уж редкая картина.

Оторвавшись от Ермолина, Толя, ныне Анатолий Александрович Аксенов, кивнув в сторону Литейного, к Неве, деловито спросил:

— Ты все там?

— Там, только в Москве, — с улыбкой подтвердил Ермолин, — а ты, слышал, заведуешь кафедрой? Доктор, профессор, лауреат и так далее? Поздравляю, рад за тебя!

— Брось, чего там... А ты вот что, выйдешь на пенсию — возвращайся в университет. Дам тебе курс германской философии. Ты ведь, чертушка, способнее всех нас был. Да что это мы стоим, зайдем куда-нибудь?

Время у Ермолина было, и они зашли на часок в уютный ресторанчик на Невском, бывший «Квисисанну». Посидели, вспомнили былые студенческие времена, университетских товарищей, живых и уже ушедших из жизни. Порадовались нечаянной встрече, но и взгрустнули. Поговорили и о блокадных днях, без этого не обходилось при встрече старых ленинградцев.

— Старик! — спохватился Толя Аксенов, — ты везучий человек, что наткнулся на меня.

Быстрым движением он выхватил из совершенно неподходящего — наружного бокового — кармана пухлый бумажник, порылся в его многочисленных отделениях и достал два скрепленных булавкой листка бумаги.

— Это — тебе, мой последний экземпляр. Всем своим блокадникам раздал. Перепиши и вышли мне, вот тебе визитная карточка... А теперь извини, старик, спешу на лекцию о современных вандалах в Технологический институт. Тебя ни о чем не спрашиваю. Звони, пиши. Ну, бывай, если задержишься в Питере — заезжай, Наташа будет рада тебя видеть.

Толя Аксенов с молниеносной быстротой рассчитался с официантом, ткнул Ермолина в грудь пухлым кулачком и исчез столь же стремительно, как и возник час назад.

Оставшись один за недопитой чашкой кофе, Ермолин развернул листочки и хмыкнул от удивления. На одном из них четким Толиным почерком был выведен ранее Ермолину неизвестный состав муки, из которой в Ленинграде выпекали хлеб страшной зимой первого года войны.

«Мука ржаная, дефектная — 50%

Соль — 10%

Жмых — 10%

Целлюлоза — 15%

Соевая мука, отбойная пыль, отруби — по 5%.

Такого хлеба все находившиеся в блокаде ленинградцы получали по 125 граммов на человека в сутки».

На втором листке так же четко перечислялись продукты и меню ленинградских столовых в блокадные дни.

«Корьевая мука, сметки (то есть сметенные отовсюду остатки) — шли на лепешки.

Белковые дрожжи — на первые блюда.

Декстрин (технические отходы) — на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.

Мука из льняного жмыха — на вторые блюда.

Альбумин — на первые блюда.

Целлюлоза — на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.

Гонка (отработанная деталь текстильной машины, изготовленная из свиной кожи) — на суп, студень, котлеты.

Столярный клей и мездра — тоже на студень».

Вот, значит, чем питались они в ту зиму, да и то не каждый день. Умерла тогда мать Толи Варвара Яковлевна, учительница химии в средней школе, их однокурсники Люся Брик, Галя Зайцева, Толя Бычок, Шурка Медников — всех не перечислишь. Доцент Рыбников умер уже в эвакуации в Красноярске, куда его вывезли в феврале сорок второго. Его выводили из тяжелейшей дистрофии, есть давали по ложечке, все съестное прятали. Не догадались спрятать только стоявшую в сенях деревянного дома, где ему дали комнату, кадку с квашеной капустой. Он не сумел взять себя в руки, съел сколько мог... «Скорая помощь» ничего уже не смогла сделать, и Андрей Прокофьевич через час скончался...

...Все это пронеслось в памяти Владимира Николаевича, и он поймал себя на мысли, что допускает что-то недозволенное в отношении обвиняемой: чекист, как врач, не имеет права привносить личное в исполнение служебного долга. Ничем не выдав себя, генерал продолжал слушать рассказ Нурдгрен.

Господин Хейнонен к этому времени потерял жену, но я не могла по своему положению в обществе стать его женой. Он был очень добр и снял для меня маленькую квартирку. Я не сопротивлялась, надо было жить. Нурдгренам я помогала, как могла, и они меня не осуждали.

Я уже сказала, что не собиралась выходить замуж за Хейнонена, но когда он женился, я взбесилась. Была бы она молода и красива, но это оказалась сорокалетняя финка с толстыми ногами и капиталом. Чтобы как-то успокоить меня, Хейнонен приобрел мне «дело», а проще — маленький галантерейный магазинчик в Тёёлё, это район в Хельсинки. Мой покровитель полагал, что так я встану на ноги, а он будет по-прежнему навещать меня и помогать деловыми советами.

К сожалению, я никогда не обладала способностями деловой женщины. Я быстро научилась пить коньяк «Мартель» и ликер «Бенедиктин», курить сигареты «Кэмел» и «Честерфильд», которые неизвестно откуда доставал для меня стареющий любовник, но так и не научилась считать товар и выручку от его продажи. Вместо того чтобы вести дело самой, я наняла продавщицу и через год прогорела. Продавщица же и купила мой магазинчик. Хейнонен дал мне пятьсот тысяч марок, которые тогда уже ничего не стоили, и распростился со мной.