Воспитание мальчиков - Наталья Нестерова

Мы были свободны. Нас никогда не спрашивали, куда идем, где будем играть, что делать. Мы строили халабуды из картонных ящиков, отправлялись на поиски подшипников для самокатов и веток для рогаток. Мы сами записывались в кружки и секции во Дворце пионеров, мы сами выбирали друзей и расправлялись с врагами. Мы ходили друг к другу без приглашений. Постучал в дверь — и вся недолга.

— Кто там? — далекий, из кухни, голос мамы приятеля.

— Натка пришла.

— Есть будешь, Натка?

— Буду.

— Поиграйте, я позову кушать.

Наваристый борщ, на второе картошка с маргарином или вермишель с маргарином.

Дома я отказывалась есть с маслом — у тети Тони едят с маргарином, у тети Тони всегда вкусно.

— У них трое детей, — объясняла мама. — Только дядя Гриша, шахтер, работающий в тяжелом забое, получает мясо и масло. А мы можем себе позволить.

«Почему вкусное не то, что можешь себе позволить, а то, что второго сорта?» — размышляла я.

Полюбившееся в детстве навсегда остается в предпочтениях. Моя мама, сибирячка, готовила отличные пельмени. Редко, но много. Пельмени оставались — в глубокой тарелке, остывшие, покрытые катышками сливочного масла. На следующий день приходили мои приятели и уплетали эти пельмени. И спустя много лет признавались мне, что вкуснее холодных пельменей для них ничего нет. Только представьте: холодные подсохшие пельмени!

Нас хорошо кормили, но мы были вечно голодными, потому что тратили энергии больше, чем получали. Понятия плохой аппетит не существовало или только применительно к больным. Нас почему-то ограничивали в сладком. Конфеты, пирожные — это праздник жизни, то есть по праздникам, а по будням чуть-чуть. Родители конфеты прятали. Наше дело — разыскать. Очень увлекательно проводить в отсутствие взрослых обыск, искать, где спрятаны конфеты. Однажды я с подружками во время такого обыска совсем уж пала духом, но потом предложила обследовать встроенный шкаф, в котором хранилась зимняя одежда. Там висела папина шинель, он лет десять назад из армии уволился, но вещи не выбрасывали — пригодится. Кулечек с конфетами прятался в кармане шинели. Мама обнаружила, что конфеты съедены, через несколько дней.

— Если уж Наталья в кармане шинели нашла, — вздохнула мама, — то я не знаю, что из нашей дочери вырастет.

Сладкого не хватало отчаянно. Мы добывали его самостоятельно. На листок бумаги насыпается сахар, подносится к язычку пламени. Тут главное найти верное расстояние до огня и не затянуть процесс, чтобы бумага не вспыхнула и сахар не обуглился. Но если технологию выдержал, то получается карамелька. Отдираешь ее и сосешь вместе с бумагой, которая намертво приклеилась, — вкуснотища! Кладовки были забиты домашними консервами, в том числе и вареньями. Но мы варенья почему-то не любили. То есть варенье стояло на третьем месте, после карамельки на бумажке и бутерброда: на хлеб насыпается сахар и капается вода, чтоб сахар не рассыпался. Не сказать — объедение, но вечную тягу к сладкому утоляет.

Мы были самостоятельны, а наши предшественники, на пять лет старше нас, не только самостоятельны, но и азартно инициативны. Дворовое сообщество имеет жесткую иерархию и в то же время тесно спаяно. Братья и сестры, просто соседские дети, мы все — одна стая. Как за нами бегает малышня, стремясь участвовать в наших играх, так и мы вьемся за старшими. Они расчистили подвал-бомбоубежище под домом, пришли делегацией в шахтком — профсоюзный комитет шахты, сказали, что хотят организовать пионерский форпост во дворе, в подвале. Никого из родителей не привлекали! Сами! И шахтком послушался детей: в подвале сделали ремонт, завезли столы, шкафы, настольные игры, книги, шашки и шахматы, назначили воспитательницу. Я помню ее смутно — только то, что она ключами от форпоста владела, а всем заправляли старшие. Зима в Донбассе — унылое время, но теперь мы неслись в форпост, чтобы играть, общаться, репетировать в художественной самодеятельности. Тогда все были помешаны на освобожденной Кубе, и меня взяли в «ансамбль» из пяти девочек петь вдохновенную песню «Куба, любовь моя!». Но требовался костюм: брюки, клетчатая рубашка и обязательно — берет.

— Без берета я не барбудос! — со слезами топала я ногами перед мамой. — Найди, купи мне коричневый берет!

Через много лет я узнала, что барбудос — по-испански «бородачи». Фидель Кастро и его соратники поклялись не брить бороды, пока Куба не станет свободной. Но тогда барбудос для меня были волнующим символом приобщения к романтике революционной деятельности. И возможностью выступить перед зрителями тоже, конечно.

Когда я читаю объявления московской мэрии про конкурсы на лучший двор, печально ухмыляюсь. У нас конкурсов не объявляли. У нас были инициативные детишки, которым хотелось свою жизнь по максимуму развернуть. Вдумайтесь: дети, которые преображают мир, пусть он и двор! Старшие не только пионерский форпост организовали, но и добились, чтобы пустырь, прилегающий ко двору, обустроили. Появилась дощатая сцена с рядами лавок перед ней. Похоже на летний кинотеатр, хоть и попроще. По выходным, к семи часам, народ рассаживался. Выступал лектор с международным положением, потом наша самодеятельность — мы, барбудос, голосили: «Куба, любовь моя!», на баяне играли мальчики, девочки танцевали цыганский танец и украинский гопак вместе с мальчиками. Пиликал на скрипке, жутко ошибаясь от волнения, тщедушный Юра, но ему доставались бурные аплодисменты добрых зрителей. Юра редко выходил во двор, он все время болел (за что жалели), заикался (над чем смеялись) и был чем-то вроде охраняемого дворовым сообществом убогого недотепы.

К слову сказать, в простых шахтерских семьях истово стремились учить детей музыке. Из нищеты только выбрались: пианино дочке купить, сыну — аккордеон, записать в музыкальную школу. Это был признак приобщения к высшему свету. Какой родитель не хочет ребенку высшего света? Но пианино, на котором большинство училось, все-таки не выволакивали на сцену. Девочки-пианистки выступали в других амплуа.

Заканчивался концерт монтажом — это длиннющее стихотворение, которое мы по очереди, по строфам читали, выйдя к публике в своих сценических нарядах. Стихотворение патриотическое, каждое слово которого мы пропускали через свои маленькие детские сердечки. Мы любили Родину, мы клялись в любви к ней словами не самого лучшего поэта. Это было вдохновенно!

Когда я наблюдала, как в Нью-Йорке в детском саду малыши каждый день начинают с национального гимна — правую ручку положив на сердце, картавят слова, которых не понимают, поют заученно-механически, мне становилось тошно — зомбирование детей. У нас было иначе, пусть и с той же парадигмой. Отскандировав патриотические вирши, мы кланялись под бурные продолжительные аплодисменты.

Потом натягивался экран перед сценой, киномеханик устанавливал передвижной киноаппарат, и начиналось кино. Мы его, как правило, не смотрели, потому что бурно обсуждали только что закончившийся концерт. Взрослые, я думаю, не ограничивались «сухим» просмотром культурной программы. Как и после весенних и летних субботников, которые устраивали во дворе. Добровольно! Без жэковских завлекалок выходили обустраивать пространство. Мы, дети, берегли двор, потому что знали: это дерево посадил мой папа, за этой клумбой ухаживает тетя Вера — все как на личном участке, отведенном тебе для жизни. Другое дело, что в соседних дворах кустарники, деревья и клумбы не имели такой святости. Но там была своя команда, охраняющая территорию.

Однако не воскресные культмассовые мероприятия отпечатались в моей памяти символом ушедшей эпохи, а утренние физкультурные зарядки. Старшие, которым было от двенадцати до пятнадцати, все занимались в спортивных секциях, а нас туда еще не брали. Старшие решили, что у нас хромает физическая подготовка.

Раннее летнее утро. В половину седьмого прикатывает молочница с двумя флягами молока на тележке, заходит в подъезды и орет в лестничную шахту: «МО-ЛО-КО!» Сейчас мамы потянутся с бидончиками на улицу. Литр молока стоил восемь копеек. А следом раздастся призывная трель горна. Вовка-горнист честно вставал по будильнику и в центре двора «Сбор!» дудел. Мы горохом высыпали из подъездов: старшие, младшие, мелюзга примкнувшая. Утреннюю зарядку старшие проводили по очереди. Пробежка, семь кругов по двору, выстроились в шеренги по десять человек и начинаем упражнения: ноги на ширине плеч, руки в стороны… Вечно пьяненький, непросыхающий дядя Петя выходил на балкон и орал: «Переходим к водным процедурам!» Потому что в это время по радио ведущий утренней зарядки произносил именно эти слова.

У моего мужа детство было похожим, если не более экстремальным. Только Богу известно, как никто из них не сорвался со льдины, на которых прыгали, как никто не утонул, соскользнув с самодельного плота, как не засыпало их в вырытых землянках, как не ушибло бревнами на лесосплаве. Они заливали катки зимой, потому что бредили хоккеем. В архиве моей свекрови до сих пор хранится газета «Советский спорт» с мутным фото десятилетнего Жени с клюшкой — капитана сборной, чемпиона Карелии в «Золотой шайбе» — всесоюзного соревнования дворовых хоккейных команд.