Горбун - Поль Феваль

– Давно?

– Совсем недавно?

– Где же?

– В Париже.

– Здесь? – не смог сдержать удивленного возгласа Гонзаго. Он сохранял улыбку, но заметно побледнел. Впрочем, донья Круц этого не видела. Ее недоверчивость исчезла и она без дальнейших расспросов сама начала рассказывать.

– О, Господи! Это произошло в день нашего прибытия. Когда мы проезжали арку Сент-Оноре, я заспорила с мсьё де Пейролем, требуя, чтобы тот приоткрыл штору. Но он упрямо не пожелал этого сделать, из-за чего я не смогла увидеть Пале-Рояль. Никогда ему не прощу. Совсем недалеко от того места, объезжая какой-то дворик, карета едва не задела за угол дома. Я услышала, как из его нижней комнаты доносилось чье-то пение. Такой знакомый голос, что я вздрогнула. Пейроль, пронеся надо мной руку, придерживал занавеску. В отчаянии я хлестнула по ней веером. Рука отпрянула, я приоткрыла штору и сквозь окно в нижней комнате увидела мою милую маленькую Аврору. Конечно, это была она. Нисколько не изменилась, – разве еще похорошела.

Гонзаго вынул из кармана записную книжку.

– Я закричала, как безумная, – продолжала донья Круц. – То ли испугавшись моего крика, лошади пустились вскачь, – Аврора осталась позади. Я хотела остановить, хотела выпрыгнуть на ходу, плакала и сквернословила, как только умеют сквернословить испанские гитаны. Если бы у меня было чуть побольше сил, я бы задушила вашего фактотума.

– Это произошло, вы говорите, на некой улице в окрестностях Пале-Рояля?

– Совсем близко.

– И вы смогли бы эту улицу узнать?

– Господи! Я знаю ее название, – первым делом спросила об этом у Пейроля.

– И как же?

– Улица Певчих. Что это вы там у себя пишете, принц?

Действительно, Гонзаго, обмакнув перо в стоявшую на столе хрустальную чернильницу, быстро что-то строчил в записной книжке.

– Помечаю, что нужно сделать, чтобы вы встретились с вашей подругой детства.

Донья Круц поднялась. Лицо ее раскраснелось. В глазах блестели счастливые слезы.

– Как вы добры! – повторяла она. – Как вы бесконечно добры!

Гонзаго захлопнул блокнот и убрал его в карман.

– Скоро вы в этом убедитесь в полной мере, милое дитя, – произнес он. – А сейчас нам с вами необходимо ненадолго расстаться. Вам предстоит присутствовать на одной торжественной церемонии. Не страшно, если там заметят вашу растерянность и стеснение. В подобных обстоятельствах это естественно и пойдет лишь на пользу дела. – Он поднялся с кресла и взял донью Круц за руку. – Не позднее, чем через полчаса, вы увидите свою мать.

Донья Круц прижала ладонь к сердцу:

– О, Пресвятая Дева! Что я ей скажу?

– Правду. Не скрывайте того, в какой бедности вы провели свое детство. Ничего не утаивайте. Правду, только правду, и еще раз правду.

Он отодвинул штору, за которой находился будуар.

– Пройдите сюда, – сказал он.

– Благодарю вас за все, принц! – пробормотала девушка. – Я помолюсь Господу за мою мать.

– Молитесь, донья Круц, молитесь. В вашей судьбе наступает переломная минута.

Гонзаго поцеловал ей руку, после чего она удалилась в будуар и задернула за собой штору.

Гонзаго остался один. Усевшись за стол, он облокотился и стиснул ладонями виски. Мысли, одна сменяя другую, проносились в его возбужденном мозгу.

– Дом на улице Певчих, – бормотал он. – Она там, конечно, не одна. Кто ее опекает? Неужели… Неслыханная дерзость! Впрочем, она ли это?

Он застыл, уставившись в одну точку. Потом, словно спохватившись, едва не вслух, заключил:

– Нужно немедленно это выяснить!

Он подергал за шнурок звонка, который, разветвляясь, передавал сигнал сразу в два помещения: в контору управляющего и в библиотеку. Обычно управляющий отвечал таким же звонком и быстро шел на вызов. Сейчас колокольчик молчал. Гонзаго позвонил еще раз. Опять тишина. Выйдя из спальни в узкий коридор, Гонзаго миновал кабинет, из-за закрытой двери которого неслись веселые мужские голоса, спустился по лестнице на первый этаж и прошел в библиотеку. Здесь обычно принимал распоряжения своего шефа Пейроль. В библиотеке было пусто, но на столе у двери лежал адресованный Гонзаго конверт. Он его открыл. Записка была от Пейроля. Там говорилось: «Я вернулся. У меня есть много, о чем доложить. В особнячке за церковью ЧП», – и дальше в виде постскриптума: «К принцессе приехал кардинал де Бисси. Он у нее. Веду наблюдение».

Гонзаго скомкал письмо.

«Все ее будут уговаривать, – бормотал Гонзаго, – ради вас самой, ради вашей дочери, если она жива, вам нужно прийти на семейный совет». «Но она откажется, она не придет. Ей все равно. Она, будто, мертва. Мертва. Но кто лишил ее жизни?» – побледнев и опустив глаза, вопрошал себя Гонзаго. Он помимо воли размышлял вслух.

– Некогда гордое создание! Красавица из красавиц! Нежная, как ангел! Отважная, как рыцарь. Единственная женщина, которую я смог бы полюбить, если вообще могу кого-то полюбить.

Он поежился, и на его губах появилась скептическая улыбка.

– Каждому свое! – произнес он. – В конце концов, не моя вина в том, что ради того, чтобы подняться над толпой, приходится наступать на чьи то судьбы!

Он вернулся в спальню. Его взгляд остановился на шторе, отделявшей комнату от будуара, где находилась донья Круц. Сквозь штору доносились слова молитвы.

«О чем она молится, – о том, о чем и другие. Удивительно! Все эти покинутые дети живут от рождения до последнего вздоха с одной надеждой, что их мать – принцесса! Жалкие бродяги с котомкой за плечами надеются найти своего отца – короля! Эта за шторой – очаровательна, – настоящее сокровище. Она сослужит мне важную службу, сама этого не сознавая». Из стоявшего на полке над кроватью графина с испанским красным вином он отлил в бокал и сделал глоток.

«Давай, Филипп, действуй! Настал твой час, – мысленно говорил он себе, приводя в порядок разбросанные на столе бумаги. – Выпадет ли счастливый камень? Сегодня нужно окончательно набросить покрывало на прошлое, – покончить с ним. Сегодня, или никогда! Прекрасная игра! Достойная ставка! Миллионы банкира Лоу Джона в один прекрасный день могут превратиться в сухие листья, как цехины из „Тысяча и одной ночи“; но дворец Неверов не испарится, не исчезнет. Здесь незыблемый капитал».

Затем будто осенний сырой мрак опять подернул его лицо.

«Однако, рано праздновать победу!» – думал он, заканчивая раскладывать по местам бумаги. «Если узнает регент, его месть будет беспощадна. Прошло столько времени, но он при любом случае вспоминает Филиппа де Невера, его он любил больше, чем брата. Когда он увидел облаченную в траур мою жену, вдову Невера, в его глазах появились слезы. И все – таки, как безукоризненно тогда мы все проделали! Комар носа не подточит. Девятнадцать лет, и ни у кого до сих пор не возникло подозрений против меня».