Столетний старец, или Два Беренгельда - Оноре Бальзак

— Марианина, забудь о предрассудках, верить в них — удел слабых, — отвечал Беренгельд и, посадив ее к себе на колени, принялся ласкать ее прекрасные волосы, шепча долгие и страстные слова любви и утешения.

Она поверила ему, как всегда верила всему, что он говорил; когда же он сел в карету и приказал везти его в Тюильри, она бросилась к своей коляске, восклицая:

— Я хочу до последней секунды быть с тобой! Увы, не знаю почему, но я чувствую, что вижу тебя в последний раз.

Два экипажа въехали во двор Тюильри; возлюбленная Беренгельда, бросив укоризненный взгляд на государя, кротко улыбнувшегося ей в ответ, в последний раз наслаждалась видом своего отважного воина. Кучер хлестнул лошадей, и императорская карета тронулась с места.

Молодая женщина долго стояла на том месте, где только что находился умчавшийся экипаж; наконец она приказала отвезти ее домой. Она вернулась бледная, обессилевшая, ее лихорадило, любая работа валилась у нее из рук. Неделя прошла в тяжелой тоске; перед глазами Марианины все время проносилась карета Бонапарта, из окошка которой выглядывал Беренгельд и прощально махал ей рукой. Словно природа, всегда чувствующая приближение грозы, так и душа девушки предчувствовала надвигающиеся несчастья.

Вперив взор в карту России, бедняжка мысленно блуждала по лесам, ставшим роковыми для французской армии. Имя Беренгельда не сходило с ее уст. Когда через полгода генерал не вернулся, она тяжко заболела; война затягивалась, каждый день на полях сражений шли кровопролитные бои.

Казалось, несчастье давно подкарауливало ее, ожидая лишь удобной минуты, чтобы одну за другой выпустить все свои стрелы; яростные фурии смачивали их концы смертельным ядом.

Половина состояния Верино была помещена в банк, владелец которого неожиданно бежал, оставив дела свои в ужасающем беспорядке, и его объявили банкротом.

Верино давно скупал национальное имущество; теперь он вел тяжбу в императорском суде относительно главной своей покупки — владения, некогда принадлежавшего короне. Он проиграл дело; это случилось именно тогда, когда он полагал, что благорасположение монарха должно было бы склонить судей вынести решение в его пользу. Он поспешил подать на кассацию и написал Беренгельду, дабы тот походатайствовал за него перед императором.

В одном из самых кровопролитных сражений генерал был тяжело ранен и попал в плен. Это известие переполнило чашу страданий Марианины, она слегла и больше не встала; жестокая лихорадка терзала ее ослабевшее тело.

И вот в этих горестных обстоятельствах судьба решила нанести решающий удар отцу Марианины, дабы окончательно ввергнуть его в пучину отчаяния.

Верино был близким другом генералов, затеявших заговор против Бонапарта; заговорщики ставили своей целью восстановление республиканского правления. Не одобряя избранных способов действия, Верино тем не менее стал доверенным лицом заговорщиков и втайне радовался, предвкушая освобождение Франции от узурпатора. Верный своим убеждениям, Верино никогда и никому их не навязывал, заседал ли он в Национальном собрании или появлялся при дворе. Подобная неизменность взглядов снискала ему уважение всех честных людей, а его имя, так и не получившее дворянской частицы, и его бутоньерка без единой ленточки ярко свидетельствовали о его республиканских убеждениях и стремлении служить не правителям, но родине.

Вскоре заговор был раскрыт, и всем его участникам, о злоумышлениях которых Париж узнал почти одновременно с их именами, был вынесен смертный приговор. Бонапарт приказал привлечь к суду также и Верино. Желая избежать ареста, управляющий решил оставить должность и отправиться в изгнание.

Через общего друга министр полиции предупредил Верино, что ему следует как можно быстрее покинуть столицу и, укрывшись где-нибудь в горах, ждать, пока гнев государя остынет. Друг пообещал предпринять необходимые шаги, чтобы успокоить императора и добиться для Верино разрешения вернуться; разумеется, друг готов был поручиться за благонадежность старого республиканца. Но при сложившихся обстоятельствах Бонапарт отверг просьбу Верино о пересмотре дела относительно владения в Б***, и кассационный суд подтвердил вынесенный ранее вердикт.

Марианина была при смерти и не могла сразу последовать за отцом в изгнание; оставшись в Париже, она продала особняк, избавилась от роскошного выезда, рассчитала слуг, покидавших ее со слезами на глазах, и таким образом собрала те крохи, что остались от состояния отца. Из прислуги она сохранила только Жюли; едва здоровье позволило ей, она купила билет на дилижанс и отправилась к отцу. Однако самым страшным из всех обрушившихся на нее бедствий было отсутствие известий о Беренгельде; возбужденное воображение Марианины уже рисовало его сосланным в Сибирь, страдающим, умирающим от холода, усталости, болезней и ран.

Верино бежал в Швейцарию; приезд любимой дочери пролил бальзам на раны почтенного старца. Маленький домик в горах стал его убежищем. Верино ухаживал за садом, Жюли помогала по хозяйству, а Марианина, оказавшись в столь суровых условиях, проявляла неслыханное мужество, стараясь поддержать всех одновременно. Будучи натурой созерцательной, девушка не была лишена ни мужества, ни отваги. Марианина старалась спрятать свое горе, чтобы печальным видом не бередить душевные раны отца; но отец, видя, как дочь, пытаясь казаться бодрой, наносит на щеки румяна, впадал в еще большую тоску.

Марианина походила на едва распустившийся цветок, чей корень неумолимо гложет червь: она по-прежнему нарядна, лицо ее хранит былую живость, но оно все чаще и чаще бледнеет: девушка чахнет от недостатка солнца. Втайне от всех Марианина часто плакала, ее заботы об отце несли отпечаток безотчетной грусти, и ничто не могло приободрить ее. Вечерами, когда они втроем сидели под тополями, росшими возле крыльца, девушка пыталась наигрывать веселые мелодии, но руки ее, меланхолично перебиравшие струны арфы, извлекали из них только печальные ноты. Под элегические звуки арфы изгнанники ожидали наступления ночи.

Скудные средства не позволяли им выписывать газеты, и каждые три дня отец Марианины пешком отправлялся их читать в соседний городок. Бледная и встревоженная, девушка всегда ходила его встречать; она садилась подле скалистой россыпи, напоминавшей ее родные Альпы, и, едва заметив развевавшиеся на ветру седые волосы старика, бросалась к нему навстречу. При виде печального отцовского лица она плакала и не осмеливалась расспрашивать его; по дороге домой с уст ее срывался один лишь вопрос: «Как дела там, отец?..»

«Никаких известий, дочь моя», — печально отвечал Верино. В такие вечера Марианина не садилась за арфу, а Жюли и Верино не решались надоедать ей своими просьбами, и луна с удивлением взирала на три безмолвные, фигуры под раскидистыми тополями, чьи ветви, шелестя, возносили к небу свои приглушенные жалобы.

Так прошло полгода; страдая от вида угасающей на глазах дочери, старик старался бодриться. Марианина же с радостью ожидала, когда наконец могильная плита отгородит ее от земных мучений. Надо сказать, что обитель несчастья имела свои достоинства: былую роскошь заменила безукоризненная чистота; Марианина, одетая в простое крестьянское платье, плела кружева; Верино своими слабыми руками возделывал сад. Все поровну делили обрушившиеся на их головы беды и находили бы жизнь не столь уж обременительной, если бы не Марианина, чье переполненное страданиями сердце по-прежнему разрывалось от горя. Иногда она улыбалась, пытаясь изобразить на своем лице радость, дабы скрыть слезы, исторгнутые из ее угасающей души; но что это была за улыбка!.. Видя ее, отец отводил взор, а Жюли горько плакала. Марианина не жаловалась, но всем было бы легче, если бы она кричала и буйствовала, а не мрачно и безмолвно угасала. В ее присутствии никто не произносил имени Туллиуса Беренгельда.

Тем временем арфа все реже звучала под сенью раскидистых тополей; ни один концерт не обходился без того, чтобы воспоминания Марианины не летели к Беренгельду: его образ незримо присутствовал рядом с ней. Часто Марианина, полагая, что она одна, смотрела в пустоту и, вызвав силою воображения дорогой образ, обращалась к нему: «Ведь ты же слышишь меня, правда?.. Ты не забыл меня!»

Старик и Жюли сочувственно переглядывались, взгляд их говорил: «Несчастная! Она бредит!..»

Временами девушке казалось, что Беренгельд умер. Тогда, глядя потухшим взором на серебристый диск луны, она принималась исполнять какую-то необычайно мрачную мелодию; игра ее придавала музыке поистине трагическую силу звучания. Время от времени она восклицала:

— Я вижу, вижу, твоя душа летит на этих легких облаках! Вот она, машет крыльями! Воздух вокруг нее напоен любовью… ты зовешь меня!.. Я слышу тебя! Скоро я приду к тебе, и тогда больше никто не сможет нас разлучить!..