Испорченные дети - Эриа Филипп

- Я Агнесса... Твоя кузина...

- О! О! - негромко произнес он.

И улыбнулся. Я подошла к нему ближе.

- Ну, давай поцелуемся.

Он молча позволил мне обнять себя за плечи, слегка нагнулся... Я почувствовала щекой его костистое лицо, прижалась к нему губами и отступила на шаг.

Он улыбнулся еще шире. Поглядел на меня внимательнее.

- Теперь-то, теперь я тебя узнал, - произнес он.

Голос его, ровный и глуховатый, казалось, шел откуда-то издалека, как и его мысли. Он добавил:

- Агнесса...

И снова нагнувшись, вернул мне мой поцелуй. В эту минуту я невольно отметила про себя, что, целуя, он не сбил набок моей шляпки. Я уже почуяла в нем какую-то странную, пожалуй даже болезненную, деликатность.

Желая отделаться от этого впечатления, я сказала:

- А наши ждут тебя там...

Я помахала им рукой. Симон первый заметил меня. Пока они добирались до нас, я снова повернулась к Ксавье.

Он все еще глядел на меня, и улыбка не сходила с его губ. И тут он произнес:

- Надеюсь, тебе понравилось в Америке?

Но к нам уже подоспела тетя Эмма. Эта вторая мать, не узнавшая свое дитя, когда оно прошло мимо, набросилась на него с восторженными воплями, однако, не удержавшись, кинула на меня бешеный взгляд. Я отошла. Тетя взяла Ксавье под руку; с другой стороны его подхватил Симон. Мы направились к выходу. Мама шагала рядом с Симоном. А мы с носильщиком замыкали шествие.

Очутившись на улице, я отказалась ехать с вокзала домой в нашем лимузине, где, я знала, тетя окончательно завладеет Ксавье и заставит его отвечать на свои многочисленные вопросы. Под тем предлогом, что в лимузине всем нам будет тесно, я сказала, что поеду вместе с Симоном.

Я увидела, как наш лимузин тронулся с места и проехал мимо. Ксавье, сидевший между без умолку болтавшей тетей и упорно молчавшей мамой, не взглянул в мою сторону.

Я пересекла привокзальную площадь и села в автомобиль Симона. Он сам вел машину. Я поместилась с ним рядом. Машина тронулась. Симон спросил меня о чем-то. Я не ответила. С обычным своим равнодушием брат не стал настаивать. Мы молча катили вперед. Как я и предполагала, Симон направился на авеню Ван-Дейка. Я сразу поняла, что он будет у нас обедать, а до обеда не отпустит ни на минуту Ксавье. И совершенно ясно, что он, как лакей, проводит Ксавье в его комнату, пройдет с ним в ванную, поможет ему разобрать чемоданы; позвонит, чтобы принесли портвейн. Завяжет первые узы братской дружбы.

Я сильно рассчитывала на пребывание Ксавье в нашем доме. Хотя совсем немного времени прошло после моего возвращения под отчий кров и после того, как я вновь соприкоснулась с нашей семьей, совсем немного прошло и после той бессонной ночи, которая как-то оглушила меня, вместе с тем принеся облегчение, я уже успела убедить себя, что по крайней мере от Ксавье мне зла не будет. С удивившей меня самое горячностью я тянулась к этому новому для меня лицу, ибо, хотя мы были с Ксавье на "ты", я его почти не знала. Я хотела сделать его своим другом. И взамен тайно поклялась себе любить и охранять его, быть ему поддержкой. Я не могла, просто не могла позволить нашей семье на моих глазах столкнуть этого новоявленного Даниила в ров львиный.

Как знать, не был ли продиктован мой план кампании отчасти эгоизмом? Хотела ли я в действительности уберечь беззащитного юношу, не подозревавшего о кознях Буссарделей, или просто-напросто мне улыбалась мысль оставить наших в дураках? А возможно также, пройдя через внутренний кризис, разрешившийся смятением и одиночеством, я просто радовалась возможности уцепиться за что-нибудь или за кого-нибудь.

В первые дни мне не удалось привести свой план в исполнение. Назавтра после приезда Ксавье отправился в Фонтенбло, где жили его дядя с теткой и двоюродные братья по материнской линии.

- Погости у них до самого раута, детка! - посоветовала тетя Эмма.Отдай, так сказать, родственный долг семье мамы, а затем будешь только наш, только буссарделевский.

Все эти дни она упивалась приготовлениями к рауту. Велела открыть парадную половину. Церемония ее открытия происходила не более десяти раз в году по случаю периодически повторявшихся больших семейных обедов, в дни обедов, которые давались деловым людям, а также ради того, что тетя Эмма вплоть до самой своей кончины будет именовать "нашими раутами".

Парадной половиной назывался весь первый этаж. Состояла она из картинной галереи, из двух салонов, причем один был огромный, из столовой, бильярдной и библиотеки. Эти апартаменты были наиболее характерными для всего особняка. Именно здесь царил орнаментальный разгул, еще более бредовый, чем на фасаде дома. Целые каскады вздыбленного кондитерского крема, да еще разукрашенного золотом, низвергались со стен, струились вдоль Карнизов и вновь сливались в середине плафонов. Эта чудовищная смесь была нелепо дозирована: в первом салоне процветал стиль Помпадур, во втором Людовика XIV, тогда как столовая была выдержана в средневековом духе, а библиотека, неизвестно почему, тяготела к Тюдорам; весь этот разнобой объединяла общая безвкусица и бесконечное повторение определенных мотивов, отражавших личность декоратора, что придавало парадной половине даже какую-то цельность.

Тем не менее шесть комнат, разные по размеру, различно расположенные, с различным освещением, обладали множеством преимуществ: в маленьком салоне весь день стояло солнце, из большого три стеклянные двери вели на каменное крыльцо, а оттуда в сад; столовая, которая тянулась через весь особняк, выходила одновременно и во двор и в парк. Эта часть дома была наиболее приятной; но обычно стояла она запертой. Семья жила на втором этаже, где помещались так называемые малая столовая, малая гостиная и курительная комната, а также личные покои бабуси, и на третьем, где были комнаты тети Эммы, дяди Теодора, моих родителей и наши бывшие детские. Так как кухни находились в подвале, передняя была единственным на первом этаже местом, где в будни чувствовалось присутствие живых людей.

Таким образом, все здание возносилось над анфиладой пустовавших комнат, как обычный жилой дом - над пустующим торговым помещением. Нередко, сидя в своей келье на четвертом этаже, я при мысли о том, что подо мною лежат чуть ли не пятнадцать метров пустоты, ощущала какое-то неясное беспокойство, даже головокружение.