Девственница (ЛП) - Райз Тиффани

- Нагнись. Руки на кровать. Ноги врозь.

- Пожалуйста, трахни меня, - сказал Кингсли, делая то, что она приказала. - Я определенно заслуживаю расплаты за то, что всю ночь насиловал тебя.

- Возможно, - сказала она, оборачивая черные кожаные манжеты вокруг его лодыжек и пристегивая к ним распорку шириной в фут, чтобы держать его ноги открытыми. - Но я думаю, что сначала хочу выпороть тебя. Нет...

- Нет?

- Нет. Я уверена, что хочу сначала выпороть тебя.

- Тогда пори. И не бойся сильных ударов. Большинство новых Домов слишком нежны, слишком осторожны. Можешь ударить так сильно, как...

Кингсли закричал.

Нет, не совсем закричал. Он был слишком хорошо натренирован, чтобы кричать. Но это было ближе всего к тому, чтобы назваться криком.

Она так сильно ударила его стеком по бедрам, что руки Кингсли согнулись под ним.

Задыхаясь, кашляя и заставляя себя снова выпрямить руки, он услышал за спиной голос Элли.

- Ты что-то говорил?

- Ничего, - ответил Кингсли. - Я ничего не говорил.

- Хорошо. Заткнись. Стой смирно. И не разговаривай. Если только ты не хочешь сказать «ой». Это можно.

«Ой» было наименьшим из восклицаний, которые она вырвала у него в тот вечер. Она выжала из него все известные ему французские и английские проклятия. Стек был таким же безжалостным, как и бамбуковая трость, и в мгновение ока она располосовала его от плеча до плеча, от шеи до колен. Задняя часть его тела горела, как будто его ужалила тысяча разъяренных ос, а не одна очень спокойная молодая женщина, которая получала слишком много удовольствия, разрывая его тело на куски.

Она три раза подряд попала в одно и то же место - в нижнюю часть грудной клетки. Один, два, три яростных удара тонким деревянным стеком, и он испустил крик чистейшей агонии.

- Господи Иисусе, - выдохнул он, впиваясь пальцами в кровать. Он видел красное, все красное. Красный цвет боли вспыхнул перед ним, и он никогда больше не увидит другого цвета, кроме красного. - Они всех католиков учат, как причинять такую боль? Или это только вы, два монстра?

- Сорен самоучка в садизме, - ответила она. - А я научилась у Сорена.

- Никто никогда не причинял мне столько боли, как он, - сказал Кингсли.

- Хорошо.

- Почему хорошо? - спросил Кингсли.

- Я люблю сложные задачи.

Она снова ударила его. К тому времени, как она устала бить его, его спина превратилась в сплошной красный узел горящих рубцов. Его член был мучительно твердым и пульсировал от потребности в освобождении. Если она хотя бы прикоснется к нему, он кончит. Он дышал, чтобы успокоиться. Он все еще злился, что кончил так быстро в первую ночь, когда она причинила ему боль. Он хотел насладиться своим возбуждением, позволить ему дойти до предела, прежде чем кончить, как угодно, и куда бы она ему ни приказала. На нее, в нее, ему было все равно, лишь бы это доставляло ей удовольствие.

Сейчас ей хотелось положить стек на кровать и ласкать руками его истерзанное тело.

- Твоя кожа горячая, - сказала она. - Рубцы словно в огне.

- Я весь в огне, - сказал он, выдавливая слова между хриплыми вздохами.

- Ты прекрасен в таком состоянии. - Элли прижала ладонь к его пояснице, где сосредоточила свое самое злобное внимание. - Ты знал об этом? Когда ты сабмиссив и страдаешь, и настолько возбужден, что твой член течет? Он прекрасен.

- Merci, - сказал он, слегка покраснев. Такая похвала была бальзамом для его души.

- Помнишь ту ночь, когда я рассказала тебе о Уайатте, моем парне из колледжа, который был со мной около недели? Ну, мы с тобой были в музыкальной комнате. Ты расстегнул свой жилет и рубашку, и положил мою руку на шрам у себя на груди. У меня сразу же возникла фантазия, как я толкаю тебя на спину и объезжаю твой член прямо там на полу.

- Я бы позволил тебе.

- Я была девственницей.

- Только потому, что он увидел тебя первым.

Элли поцеловала его в спину между лопаток. Она потянулась к его бедрам и обхватила член двумя руками.

- Как думаешь, что было бы, если бы ты увидел меня первым? - спросила она, поглаживая его так, что он застонал.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

- Я и сам думал об этом, - признался он. - Я знаю одно: если бы я увидел тебя первым, ты не была бы девственницей в двадцать лет. Счастливица – если бы смогла сохранить ее до шестнадцати.

- Счастливица - не то слово, которое бы я выбрала, - ответила Элли, жестче лаская его. - Ты бы поделился мной с Сореном так же, как он делит меня с тобой?

- Я бы поделился тобой, но не так.

- Как же тогда?

- Я бы позволил ему пороть и трахать тебя. А потом пусть смотрит, как ты порешь и трахаешь меня.

- Хочешь, чтобы он увидел, как я причиняю тебе боль?

- О, oui.

- Чтобы он увидел, что упускает?

- Нет. - Кингсли покачал головой. - Чтобы увидел, кто ты на самом деле.

- И кто же я? - спросила она, массируя его член так, что его глаза закатились от головокружительного экстаза.

И Кингсли улыбнулся. Она могла пороть его, он мог подчиняться ей сейчас, но это не означало, что он отдал ей всю свою власть.

- Это мне предстоит узнать, а тебе - выбить это из меня.

Что она и сделала.

***

Кингсли открыл глаза и уставился на океан перед собой. Прошла неделя с тех пор, как он видел Джульетту, совокупляющуюся со своим любовником в их саду. Неделя с тех пор, как она велела ему уйти. Неделя с тех пор, как он решил остаться без всякой причины, кроме того, что он еще не был готов вернуться. Он пытался избавиться от мыслей о Джульетте, но на их место приходили мысли об Элли. Каждый вечер на закате он в одиночестве медленно прогуливался по пляжу, от своей хижины к берегу залива и обратно.

Кингсли сделал глубокий вдох. Бескрайность океана говорила с сабмиссивом внутри него. Он был ничем по сравнению с бесконечными водами. Их сила и могущество смирили его, как ничто другое. Нехотя он задумался, чувствовал ли себя Сорен так же, когда размышлял о Боге. Маленький. Скромный. Неважный и все же любимый, несмотря ни на что. Нет. Безусловно Сорен никогда не чувствовал себя маленьким или скромным. Даже Бог не мог усмирить этого человека.

Сорен... Вот уже несколько месяцев Кингсли старался не думать о Сорене. И мысли, конечно, вторглись. Полностью от них не убежать. Но теперь Кингсли пригласил мысли войти, позволил им доплыть до берега и прогуляться по пляжу рядом с ним.

- Я скучаю по тебе, mon ami, - сказал Кингсли молчаливой тени, которая шла рядом с ним. - Но я все еще зол на тебя.

Тень молчала. Кингсли продолжал идти.

- С Элли... это не было похоже на нас с тобой. Или тебя и нее. Мне пришлось потрудиться, чтобы полюбить ее. Было нелегко. Ты предпочел ее мне, и это было больно, и всегда будет больно. Но я научился любить ее, несмотря на все это, и это должно сказать тебе о том, насколько мы близки, что я смог преодолеть всю ту ненависть к ней. Ты был прав насчет нее, насчет того, кем она может быть для нас. Но я тоже был прав. Я был прав насчет того, кто она и что ей нужно. Я был прав, а ты меня не послушал.

Кингсли остановился и посмотрел на воду. Ветер обдувал его, и он вдохнул чистый соленый воздух. Шум прибоя заглушал каждое его слово, каждый вдох. Он не слышал ничего, кроме шума океана.

- А теперь она ушла. И это твоя вина. И моя вина.

Тень рядом с ним склонила голову. Кингсли вытащил из кармана кусок резной кости. Осколок того, что когда-то было старинным стеком.

- То, что произошло между мной и Элли... было между мной и Элли. Не тобой, - сказал Кингсли, готовясь бросить осколок кости в океан. - Ты в этом не участвовал. И именно поэтому ты разозлился, не так ли? Вот почему ты сделал то, что сделал, и заставил ее убежать от тебя, от нас? - Он замахнулся, чтобы бросить ее как можно дальше в воду. - Потому что какая-то ее часть не имеет к тебе никакого отношения, а ты был...

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

И тут Кингсли понял. Он опустил руку.