Энн Виккерс - Льюис Синклер

Но быть заведующей оказалось еще хуже. Что за радость нарушать свои же правила или выговаривать сотруднику за курение, если куришь сама? А главное, теперь уже нельзя было избежать встреч с патронами — богатыми дамами, бодрыми священниками, маклерами-эстетами, философствующими банкирами-анархистами. Все они финансировали народный дом и тем самым, уплатив меньше, чем когда-то платили за здорового чернокожего раба, покупали душу и тело заведующей домом.

С тем же тихим ужасом, с каким мальчик вспоминает лагерь, где в течение одного кошмарного лета его заставляли одновременно заниматься спортом, музыкой, быть веселым и переполненным гражданской праведности под всевидящим оком худосочного, но всесильного учителя в трусиках и очках, так Энн вспоминала годы, когда ей приходилось сидеть на публичных обедах, уставившись в хлопчатобумажную скатерть и тяжелые грубые тарелки, и слушать, как немолодые девицы хихикают над историей, рассказывая которую местный остряк осмелился употребить слово «чертовски».

«Уж эти мне дома! — стонала Энн. — Учить девушек писать короткие рассказы, вместо того, чтобы обучать их ремонту аэропланов! Учить гончарному делу литовцев, из которых вышли бы превосходные фермеры! Учить внуков великих талмудистов манерам клубных джентльменов из провинции! Учить плести корзины, видя в этом наилучший путь к созданию на земле Царствия Божьего! Стараться из порядочных шоферов делать массажистов!»

Энн сознавала, что устала и потому несправедлива. Ведь она могла вспомнить и недюжинных людей и плодотворную деятельность: борьбу против брюшного тифа и мух, кампанию за организацию бесплатных спортивных площадок и фондов помощи беднякам. И все же коренной недостаток народных домов, — решила Энн и вдруг распространила этот недостаток на всю филантропию в целом, как церковную, так и частную, — заключался именно в том, за что как раз больше всего и хвалили благотворительную деятельность в оптимистических проповедях, восторженных журнальных статьях и в туманных разглагольствованиях доброжелательные благодетели: что благотворительность «сближает имущих и обездоленных, благодаря чему богатые могут расширить и углубить свои симпатии к беднякам в результате непосредственного общения с ними и постичь, какое благородное сердце часто бьется под синим комбинезоном, а обездоленные получают возможность совершенствоваться благодаря дружескому общению с теми, кто способен помочь им словом и делом».

«Еще бы! — с озлоблением думала Энн под влиянием этого бунтарского настроения. — Разумеется! Превозносите до небес жалкие душонки благотворителей! Дайте им потешить свое самолюбие! Пусть их любуются собой, считая себя выше обездоленных! Поощряйте их осуществлять свою благородную деятельность умеренно и практично!

В Советской России не внушают каменщику, что лучше бы ему торговать, или быть страховым агентом, или сочинителем реклам, или же работником народного дома! Каменщика там учат, как лучше класть кирпичи. И русские получают работу, пищу и образование не как милостыню — все это принадлежит им по праву!»

На конференции деятелей социального обеспечения в Нью-Йорке Энн познакомилась с Арденс Бенескотен.

Нью-йоркские сплетники передавали, что мисс Бенескотен унаследовала пятьдесят миллионов долларов. Она действительно унаследовала семнадцать миллионов от своего отца-горняка (то есть это вовсе не означало, что он ходил грязный и рисковал жизнью под землей. Откровенно говоря, ему редко случалось видеть рудники. Он сидел в своей нью-йоркской конторе и придумывал, как избавиться от старателей с обветренными лицами, открывших руду и обратившихся за финансовой помощью к одному из любезных, хорошо одетых агентов мистера Бенескотена). Несмотря на свои пятьдесят лет, мисс Бенескотен была незамужней, что, по-видимому, нисколько ее не огорчало. Она жила с подругой, учительницей пения, некогда знаменитым колоратурным сопрано. Мисс Бенескотен славилась своей благотворительностью. Она раздавала скромные денежные суммы и щедрые советы миссиям пятидесятников в Испании и католическим миссиям в Небраске, богадельням для вдов офицеров-южан и негритянским студентам-выпускникам, школе исцеления верой и психиатрическому институту, пансиону для собак и крохотному музею, куда за месяц заходило два человека поглазеть на монеты с Крита и Лесбоса. Не реже двух раз в неделю в газетах упоминалось ее имя как одного из членов комитета, ратующего за поощрение мексиканского искусства или повышение брачного возраста. И не реже чем раз в месяц на их страницах появлялась ее фотография: мисс Бенескотен закладывает краеугольный камень или (когда, с большой неохотой оторвавшись от своей смиренной филантропической деятельности, она занимала на краткий миг свое законное место в высшем обществе) мисс Бенескотен на лужайке в своем баварском Schloss'е[109] в Ньюпорте, окруженная племянниками и племянницами, среди них Торнтон Бенескотен, известный игрок в поло, Нэнси Бенескотен, недавно разведенная, и Хью Гарисон Бенескотен, судья.

На заседании одного из комитетов, где ей представили Энн, мисс Бенескотен отрывисто буркнула:

— Я вчера слышала ваше выступление о зубоврачебных клиниках. У вас есть здравый смысл, дорогая. Прошу вас сегодня ко мне перекусить.

Ее столовая была так же тускло освещена и почти так же велика, как депо. Им подавали блюда, даже о названиях которых Энн не имела ни малейшего представления, хотя впоследствии узнала, что это были яйца ржанки, заливное из фазана, винегрет из спаржи и bar-Ie-duc.[110]

— Мисс Виккерс, я наблюдала за вами на конференции. Я даже навела о вас справки в Корлиз-Хук, в Рочестере и Клейтберне… да, и еще в тюрьме — где вы там сидели… Забавно! Я сама довольно широко занимаюсь благотворительностью. На мой взгляд, она не в пример целесообразнее большинства официальных организаций (Стоун, подлейте шампанского мисс Виккерс.) Меня не связывают никакие идиотские правила. Помогаешь, если случай кажется достаточно забавным. Ведь такая благотворительность менее неприятна — это для вас что-то новенькое, верно?

И вот Энн бросила свою работу в народном доме и стала заведовать при дворе этой современной владетельной герцогини раздачей милостыни.

Энн был отведен небольшой щегольской кабинет, отделанный в черных и серебристых тонах, на третьем этаже дворца Бенескотен на Риверсайд-Драйв с диктофоном, стенографисткой и четырьмя телефонами — один был общий, второй — городской, для частного пользования, третий соединялся с коммутатором, который обслуживал один из слуг, и четвертый — с апартаментами мисс Бенескотен.

Главная обязанность Энн заключалась в том, чтобы отвечать на письма и телеграммы, в которых содержались просьбы, и отделываться от посетителей. После того как в первое утро Энн прочла всю полученную почту, одновременно отвечая на телефонные звонки таинственных личностей, которым было необходимо видеть мисс Бенескотен лично-«это не займет и одной минуты, дело такое, что его нельзя объяснить по телефону», — Энн почувствовала некоторое сострадание к мисс Бенескотен и была немало обеспокоена количеством сограждан, хотевших поживиться за чужой счет. Среди двухсот писем в этот первый день было, в частности, болтливое послание вдовы плотника из маленького городка, которая сообщала, что у нее хватает средств на жизнь, но спрашивала, не заберет ли к себе мисс Бенескотен ее дочь (не забыв прислать деньги на билет в пульмановский вагон) и не введет ли ее в общество. «В благодарность она, конечным делом, охотно вам поможет по дому, чем может. Готовить она у меня не обучена, но чем другим поможет охотно, только на уборку и мытье полов не согласна, работы эти слишком тяжелые для такой девушки, когда она французский язык читает, как я нашенский». В другом письме молодая женщина просила рояль, так как из нее «давно вышел бы музыкальный ундервуд, если была бы такая возможность». Имелось семь просьб уплатить по закладным. Шестнадцать просьб ссудить деньги с обещаниями вернуть ссуду не позднее чем через месяц; просьбы исходили от лиц безупречной репутации, готовых, если бы мисс Бенескотен стала очень настаивать, предложить в залог «настоящие старинные стоячие часы, прямо не знаю какие старинные», кафе-мороженое в городе Хохокус, обручальное кольцо и богословскую библиотеку.

Молодой человек, рисунки которого были признаны «профессором Отто Штаубом, лучшим преподавателем музыки в Мемфисе, а также писателем и лектором» равными рисункам Фредерика Ремингтона[111] и Франца Гальса,[112] просил пять тысяч долларов, чтобы поехать в Париж и завершить там свое образование. «Прошу ответить немедленно, так как я сейчас строю планы на будущее».

Восемнадцатилетняя девушка категорично утверждала, что: