Третий брак - Костас Тахцис

всем остальном она была сукой страшной, к тому же у нее не хватало половины зубов. Не напоминай мне о ней, я тебя прошу, а то я начинаю переживать… В электричке, пока мы ехали из Пирея в Афины, мой распрекрасный сын начал давать мне советы и уроки примерного поведения и хорошего тона. “Смотрите, мама, – говорит он мне, – вовсе даже не вспоминайте о прошлом, я вас умоляю, проявите достоинство”. Я, конечно, тут же вышла из себя. “У тебя еще молоко на губах не обсохло, а ты туда же, хорошим манерам меня учить взялся! – говорю ему. – Это я тебя родила, а не ты меня! И если ты думаешь, что я еще и приехать не успела, а ты уже мне тут условия ставить будешь, так я сегодня же вернусь в Салоники, тем же паромом!..” Мы доехали до Омонии, сели на автобус – мебель ехала отдельно на грузовике. Господи боже мой, прошептала я, как же изменился этот город! Да что же это за здания, что за автомобили, да как много, что за толпы народа! Было утро, и все ехали на работу. “Вот такие они, деточка, Афины! – говорю я Поликсене, которая смотрела по сторонам, ошалев от изумления. – Я-то здесь выросла. Я не как вы, провинциалы!” – говорю ей. Внезапно мне стало так хорошо, что и словом не выразить. Все мне казалось прекрасным, мне хотелось расцеловать всех и каждого. Возле остановки, на которой мы сошли, стоял киоск с цветами. Я смотрела на анемоны, смотрела на Ликавитос и Ай-Георгия на его вершине, и слезы набегали мне на глаза. Дом Фросо двумя окнами выходил на улицу, а над калиткой торчали два сфинкса с кактусами. Теперь-то и его разрушили, и снесли, и поставили на этом месте один из этих кошмарных многоквартирных домов. Сейчас Фросо живет в Перистери, но в ту пору она была дамой из Колонаки. В конце концов мы вошли во двор. Она услышала наши шаги и вышла, в кухонном фартуке, растрепанная, постаревшая, за эти годы у нее выпали и последние зубы. Едва меня увидела, десять раз в лице поменялась: покраснела, пожелтела, позеленела, не знала, что сказать, с чего начать. Но я, чего уж там таить, Нина, нисколько не волновалась. Я чувствовала себя такой счастливой, что была в тот момент готова простить даже и Фросо. “Что ты встала и глядишь на меня, словно разиня какая? – говорю ей. – Разрешаю тебе меня поцеловать, и хватит тут прикидываться обиженной судьбою, бросай рыдать! Это мне положено плакать, не тебе. Яннис был яблоком раздора, мы его съели и успокоились!” – “Постарели мы, Экави, милая, – говорит она мне, – столько воды утекло!..” – “Ты, может, и постарела, – отвечаю, – а я вот пока что молода. Давай, свари мне кофейку, потому что у меня уже весь рот ссохся, как старый башмак”. Только когда я зашла в ее гостиную и увидела, совсем того не ожидая, его фотографию в офицерской форме времен сражений в Македонии, вот только тогда я вздрогнула. Как это она у меня ее сперла, когда мы делили имущество, а я даже и не заметила, понятия не имею. Кажется, она почувствовала мое волнение. “Идите в кухню! – говорит нам. – Ой, боже, какие ж это мы красотки! – Это она – Поликсене. – А это здесь у нас кто? Ба! Да это ж сын Елены! Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, стал совсем большим мальчиком!.. Если бы вы приехали на десять минут раньше, застали бы детей. Они ушли в школу. Как поживает Димитрис? Когда он к нам собирается?” – и так далее и тому подобное, как ни в чем не бывало, Нина, представляешь, как будто бы никогда и ничего между нами не было. И сколько мы у нее жили, столько она с ног сбивалась, услаждая нас. Ее мать, эта мерзость – моя тетка, которая имела наглость подставить своей дочери оба плеча, чтобы ей проще было красть моего мужа, теперь работала экономкой в каком-то богатом доме возле дворца, и наворовывала там масла – и сливочного, и оливкового банками, – и все нам тащила. И пока мы нашли себе дом, куда переехать, весь курятник ей подчистили. День за днем курицу кушали. Один только раз чуть не схватились с ней, да и то по вине детей. Ее сын был почти одного возраста с Акисом, то ли на год, то ли на два старше, и дядя и племянник играли как лучшие друзья, не разлей вода, как однажды попутал бедняжек дьявол и ударились они в эту дурацкую детскую похвальбу: “А у меня есть меч, а у тебя нету”. – “А мой барабан больше, чем твой”. И вдруг сын Фросо заявляет нашему: “А у меня мама зовется госпожой Лонгу”. – “И мою бабушку зовут госпожой Лонгу!” – “Твою бабушку так звать не могут, – говорит ему Фанис, – твой дедушка с ней развелся и женился на моей маме, потому что она была красивей!” – “Ха-ха-ха! – отвечает ему наш. – Да не была она красивей, просто она была ведьмой, приворожила его и украла у моей бабушки!..” И бежит Фанис весь в слезах к своей матери и говорит: “Акис говорит, что ты ведьма!..” И Фросо меня хватает и визжит: “Нехорошо сидеть и болтать при детях о таких вещах”. – “А хорошо, – отвечаю я, – что ты своим болтаешь всякую чушь, будто бы Яннис взял тебя за то, что ты была красивее? Да ты иди в зеркало посмотрись сначала на свою желтую рожу, – говорю ей, – сразу поймешь, кто тут из нас двоих красивее! – И поскольку она попыталась было протестовать, добавляю: – И хватит на этом, – говорю ей, – заткнись, потому что нет у меня никакого настроения прямо сей секунд нестись к прокурору, чтобы доказать тебе, кто из нас двоих госпожа Лонгу и кто тут вообще госпожа!..” Видишь ли, после смерти Янниса я не стала и дальше судиться, чтобы аннулировать официально и их брак. Так что на бумагах она оставалась его законной вдовой. Она вышла из себя, что тут скажешь, заплакала, но что она могла сделать? Так или иначе, но к этому времени мы, наконец, присмотрели себе дом на улице Колокинтус, рядом с моими старинными пенатами. Мы погрузили наши пожитки на арбу и уже были готовы двинуться, как вдруг я вспомнила про фотографию. “Постой-ка минуточку!” – кричу я вознице и бегу обратно, снимаю ее со стены, выхожу и передаю Акису, который сидел на узлах. Фросо переменилась в лице, но не решилась и слова сказать. Перед тем как залезть на арбу, я наклонилась и поцеловала ее.