Год смерти Рикардо Рейса - Жозе Сарамаго

Надежды — где-то неподалеку. Внизу, по реке плывут фрегаты, тянет две баржи буксир, стоят на бочках военные корабли, развернувшись носом к гавани, — верный признак того, что начался прилив. Рикардо Рейс ступает по влажному крупнозернистому песку узких аллей, по рыхлой глине, кроме него, никто не любуется открывающимся отсюда видом, если не считать двух стариков, молча сидящих на скамье рядышком — может быть, они так давно друг друга знают, что и говорить стало не о чем, может быть, они приходят сюда за тем лишь, чтобы узнать, кто первым умрет. Рикардо Рейс, зябко подняв воротник плаща, только приблизился к решетчатому ограждению, чтобы подумать, что с этого места реки: Какой корабль какой армады отсюда сможет путь сыскать, да и куда, спросим мы, как в этот самый миг: Рейс, вы ли это? ждете кого-нибудь? — услышал ехидно-ироничный голос Фернандо Пессоа и, обернувшись к человеку в черном, который стоял рядом с ним, вцепясь белыми руками в железо поручня, подумал: Не этого я ждал, когда плыл сюда по морским волнам, и ответил: Жду. Выглядите вы, прямо надо сказать, неважно. У меня был грипп и довольно сильный, впрочем, все быстро прошло. Не лучшее место для человека после болезни: здесь дуют ветры с открытого моря. Да нет, это речной бриз, пустяки. Позвольте спросить, мужчину вы ждете или даму? Даму. Браво, я вижу, вам окончательно приелись плоды собственного воображения, и Лидии бесплотной вы предпочли Лидию очень даже плотненькую — я ведь ее разглядел в отеле — а теперь ждете еще одну, да вы настоящий донжуан, и это в ваши-то лета, две победы за столь краткий срок, примите мои поздравления, до тысячи и трех возлюбленных остается всего ничего. Спасибо на добром слове, но с удивлением я замечаю, что мертвые еще хуже живых, и язык у них совсем без костей. Вы правы, правы, но это, мой друг, отчаянная попытка наверстать упущенное, высказать то, что не сказалось в свое время. Учту. Это вам не удастся: сколько бы ни говорили вы и все мы, непременно останется какое-нибудь невысказанное словечко. Я не спрашиваю, что это за словечко. Не спрашиваете и правильно делаете: воздерживаясь от вопросов, мы тешим себя иллюзией, что когда-нибудь узнаем ответы. Вот что, Фернандо, мне бы не хотелось, чтобы вы видели ту, с кем у меня назначена встреча. Вы напрасно беспокоитесь: в худшем случае она заметит издали, как вы тут с жаром говорите сами с собой, но и это ее не смутит, ибо за влюбленными такое водится. Я не влюблен. Что ж, вас можно только пожалеть: Дон Жуан, по крайней мере, был искренен, переменчив и ветрен, но искренен, а вы, мой друг, подобно пустыне, даже тени не отбрасываете. Это вы тени не отбрасываете. Виноват, тень, если уж на то пошло, у меня есть, это я в зеркале себя не вижу. Да, кстати, раз уж вы мне напомнили, скажите — нарядились вы тогда на маскарад Смертью? Любезный Рейс, вы шуток, что ли, не понимаете: неужели мне в нынешнем моем состоянии взбредет в голову наряжаться Смертью, покойник серьезен и основателен, полностью осознает свой статус, а кроме того, блюдет приличия и презирает абсолютную наготу скелета, а на этот свет является либо в том самом костюмчике, в который его обрядили, либо, если хочет кого-нибудь напугать, заворачивается в саван, и, надеюсь, вы согласитесь, что я, человек приличный и порядочный, каковым был и остался, никогда бы себе такого не позволил. Знаете, я ждал, что вы ответите именно так или в этом роде, ну, а теперь я все-таки попросил бы вас удалиться, ибо приближается особа, которую я жду. Вот эта барышня? Да. Ну, что ж, она совсем недурна, хотя на мой вкус — несколько худосочна. Не смешите меня, Фернандо, за все время нашего долгого знакомства я впервые слышу о ваших вкусах в этой области, да вы, оказывается, тайный сатир, глубоко законспирированный волокита. Прощайте, любезный Рейс, до новых встреч, оставляю вас наедине с вашей милой малюткой, вы меня вконец разочаровали: спите с горничными, ухаживаете за девицами из общества, вы внушали мне большее уважение в ту пору, когда созерцали жизнь издали. Жизнь, Фернандо, всегда рядом. Ну и хорошо, если это — жизнь, предоставляю вас ей. По дорожке между клумбами без цветов спускалась Марсенда, и Рикардо Рейс пошел ей навстречу: Вы разговаривали сами с собой? — спросила она. В каком-то смысле можно и так сказать: я читал стихи моего друга, скончавшегося несколько месяцев назад, вы, может быть, слышали о нем. Как его звали? Фернандо Пессоа. Это имя мне смутно знакомо, но, кажется, я никогда его не читала. Между сном и тем, что снится, между мной и чем я жив, по реке идет граница в нескончаемый разлив. Вы эти стихи читали? Эти. Так просто, кажется, и я бы смогла так написать. Вы правы, кто угодно мог бы так написать. Однако должен был все же появиться этот человек и написать эти строки. Знаете, для всего на свете — для хорошего и для дурного — нужно, чтобы появился кто-то и сделал это, вам не приходило в голову, что у нас не было бы «Лузиад», если бы сначала не было Камоэнса, и способны ли вы представить себе, какова была бы наша Португалия без Камоэнса и без «Лузиад». Это похоже на игру, на детскую загадку. Нет, ничего не может быть серьезней, если мы всерьез вдумаемся в это, но сначала поговорим о вас — расскажите, как поживаете, как себя чувствуете, как ваша рука? По-прежнему, вот она — у меня в кармане, как мертвая птичка. Не следует терять надежду. По-моему, надежду я уже потеряла и, кажется, скоро отправлюсь в Фатиму, проверить, не спасет ли меня вера. Вы верующая? Я — католичка. И в церковь ходите? Да, я слушаю мессу, исповедуюсь и причащаюсь, делаю все, что требуется от католика. Вы не кажетесь очень уж набожной. Это у меня такая манера — я не склонна выставлять свои чувства напоказ. На это Рикардо Рейс не ответил ничего: слова, прозвучав, становятся подобны дверям — они открыты, и мы чаще всего заходим в них, но порою медлим на пороге, ожидаем, пока отворится другая дверь, сказана будет другая фраза, ну, чтобы далеко не ходить за примером, вот хоть такая: Хочу извиниться перед вами за отца, его очень взволновали результаты выборов в Испании, вчера он говорил только с теми, кто бежал оттуда, а Сальвадор тотчас сообщил, что доктора Рейса вызывают в полицию. Мы едва знакомы, и ваш отец не сделал мне ничего такого, за что надо было бы извиняться, а прочее вообще не заслуживает внимания, в понедельник я узнаю, чего они от меня хотят, отвечу, о чем меня спросят, вот и все. Хорошо, что вас это не тревожит. У меня нет причин для беспокойства, я не имею отношения к политике, все эти годы жил в Бразилии, и если там меня никто не трогал, то здесь тем более никто не тронет, и, скажу вам откровенно, я чувствую себя уже не вполне португальцем. Бог даст, все обойдется. Уверен, Богу не понравилось бы, если бы он узнал, что мы верим, будто дела идут плохо оттого лишь, что он не дает им идти хорошо. Но ведь это всего лишь присловье, мы слышим его и повторяем бездумно — «Дай Бог», «Боже избави» — и вряд ли кто-нибудь способен представить себе Бога и волю его, да простится мне эта дерзость, кто я такая, чтобы рассуждать об этом? Да, это похоже на нашу жизнь — мы рождаемся, смотрим, как живут другие, и сами принимаемся жить, подражая этим другим, не зная при этом, зачем и для чего. Это очень печально. Виноват, сегодня я вам — плохая подмога, я забыл о своем врачебном долге, я должен был поблагодарить вас за то, что пришли сюда, чтобы загладить вину вашего отца. Я пришла, главным образом потому, что хотела вас увидеть и поговорить с вами, завтра мы возвращаемся в Коимбру, я боялась, другого случая не представится. Ветер какой сильный, застегнитесь. Не волнуйтесь за меня — я виновата, что плохо выбрала место для нашей встречи, совсем забыла, вы ведь после болезни. Пустяки, легкий грипп без осложнений или обычная простуда. Я вернусь в Лиссабон лишь через месяц, как обычно, а до тех пор не узнаю, зачем вас вызывают. Я ведь вам уже сказал — опасаться нечего. И все же мне хотелось бы знать. Не представляю себе, как. Напишите мне, я оставлю вам адрес, нет, лучше «до востребования», отец может оказаться дома, когда принесут письмо. Вы считаете, что это стоящее дело — таинственное письмо из Лиссабона, такие секреты. Не смейтесь, мне будет очень трудно целый месяц не знать, что с вами происходит, напишите хоть одно слово. Хорошо, но если весточки не будет, знайте, что я брошен в сырое подземелье или заточен в самую высокую башню этого королевства, откуда вам, сударыня, меня придется вызволять. Типун вам на язык, а теперь мне пора, мы должны встретиться с отцом и вместе пойти к врачу. Марсенда правой рукой помогла левой выскользнуть из кармана, потом протянула ему обе — любопытно, зачем? чтобы попрощаться, достаточно было бы и одной — и они соединились в чаше рук Рикардо Рейса, а старики смотрят на них в недоумении: Я спущусь к ужину, но подходить к вам не стану, раскланяюсь с вашим отцом издали, чтобы не отвлекать его от новых испанских друзей. Я как раз собиралась вас об этом попросить. О том, чтобы я не приближался? О том, чтобы вы спустились — тогда я вас увижу. Марсенда, зачем, ну, зачем вам меня видеть? Не знаю. Она отошла, стала подниматься по склону, наверху остановилась, чтобы половчее пристроить левую руку в кармане, потом продолжила путь, не оборачиваясь. Рикардо Рейс смотрел на реку, в которую в это самое время вошел крупный пароход, но это был не «Хайленд Бригэйд», уж его-то он изучил досконально, время было. Отец он ей, как считаешь? — сказал один из стариков. Как же, отец, — отвечал другой. Я вот только не понял, чего там все это время торчал рядом с ними какой-то хмырь в черном. Какой еще хмырь в черном? Да вон он, прислонился к ограде. Никого не вижу. Очки заведи. А ты пьян, — каждый раз с этими стариками одна и та же история: поговорят, поспорят, поссорятся, рассядутся на разные скамейки, потом снова сойдутся. Рикардо Рейс спустился, огибая клумбы, оказал -ся я на той же улице, по которой пришел сюда. Случайно повернув голову налево, он увидел дом с какими-то буквами, выбитыми на уровне второго этажа. Под порывом ветра затряслись ветви пальм. Старики встали. И все равно — казалось, там, на Алто-да-Санта-Катарина, кто-то остался.