Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот уже и лето, — сказал он, когда она поднялась на площадку, на которой он стоял. — Через месяц у меня отпуск… поеду куда-нибудь к морю, поеду куда-нибудь на Балтику или на Белое море.
— Вам нужно отдохнуть, Павел Николаевич, — отозвалась она. — Ведь вы даже по вечерам заняты… прямо не представишь себе, как у вас хватает сил для вечерних курсов.
Она хотела было спросить, понравилась ли ему цветная капуста, но он сказал сам:
— Избаловали вы меня, Лариса Васильевна… так избаловали, что не знаю теперь, как мне и жить. Знаете, когда встречаешь человеческую душу, в которой заключено столько добра, то просто пугаешься, что можешь утратить это.
— Поезжайте все-таки лучше на Балтику, — сказала она, недослышав, — Все-таки нужно тепло, зима у нас долгая.
Она пошла наверх по лестнице, а он остался стоять на площадке. Людмила Петровна открыла ей дверь и взяла из ее рук верстку.
— Что же, — сказала она, просматривая листы, — вот вы и научились ставить корректурные знаки, хорошо замечаете ошибки и опечатки… теперь вам остается научиться еще одному искусству.
Лариса Васильевна вопросительно посмотрела на нее.
— Научиться и в жизни находить все погрешности и опечатки и стараться по возможности исправлять их.
Она говорила чуть загадочно своим отчетливым голосом, — может быть, она знала, что Павел Николаевич Устиев стоял на площадке лестницы, может быть, она знала то, о чем никто не должен был знать, даже она, Людмила Петровна, с ее сочувственной душой.
— Ах, какая это прекрасная вещь — жизнь, моя милая, — сказала она, — и ни один писатель не описал еще как следует, какая это прекрасная вещь, да этого, впрочем, никогда и не напишешь!
Лариса Васильевна взяла следующие листы верстки и понесла их к себе. Ей показалось странным, что Устиев все еще стоит на площадке темнеющей лестницы.
— Пожалуй, вы правы, — сказал он, словно она никуда не уходила, — пожалуй, вы правы… На Балтике все-таки потеплее, чем на Белом море.
И Лариса Васильевна сама не поняла, почему не занесла домой верстку, а спустилась вместе с Устиевым по лестнице, и они вышли вместе и пошли в глубину майских сумерек. Но самое для нее непонятное было то, что она все слышит, слышит весь мир с его запахами и красками, и ни краскам, ни запахам не нужно напрягать голоса, чтобы она услышала их.
1962
По Витиму — на материк
Майя Ганина
Ниже локтя у ней было наколото: «НЕТ В ЖИЗНИ СЧАСТЬЯ», а на тыльной стороне ладони — половинка солнца и крупными буквами: «СИБИРЬ». Тот, кто разбирался, — а здесь в этом разбирались все, — взглянув на наколки, без труда бы определил, что женщина эта в свое время «отбывала срок». Наколки да шея выше ключицы, стравленная кислотой, будто огромное оспенное пятно, а в остальном она была ничем не приметной. В темном шелковом платье с цветами и чулках, несмотря на жару; в туфлях на низком каблуке. Лицо у нее было сухим и белым, вокруг глаз и на лбу прочные, будто она с ними родилась, морщины.
Марокас тронулся. «Овечка», тихонько поджимая жаркий воздух, поволокла болтающиеся на высоких осях вагончики по одноколейке, проложенной к приискам английской концессией в тысяча восемьсот каком-то году. Справа была тайга, реки, в их руслах ворочались, грохая вереницами ковшей, огромные темно-зеленые драги; слева тоже была тайга, реки, драги. Сзади остался пыльный приисковый городишко Артем; шахты, разрезы, старательские артели; впереди их ожидал старинный с темнобревными лабазами городок и судоходная река, связывающая этот кусочек земли со всем миром.
Женщина сидела прямо, прижавшись худым плечом к стенке вагончика, и глядела на молодых мужиков, устроившихся напротив. Мужики разливали в пол-литровые банки шампанское. Ей тоже налили полбанки, она медленно выпила, обтерла рот и откусила от плитки шоколаду.
Потом мужики стали пить водку, добывая бутылку за бутылкой из карманов, из дорожных мешков и сумок. Женщина больше не пила, но, когда марокас остановился, сбегала на базарчик, купила десяток малосольных огурцов, которые стоили здесь по двадцати копеек штука, и принесла мужикам.
— Ай да мамка! — сказал самый молодой из них и хлопнул ее по колену.
Появилась еще бутылка, женщина обеспокоенно шевельнулась.
— Хватит тебе, малой!
— Порядок, мамка!.. Последняя!
Молодой, улыбаясь большим ртом, принял от соседа банку, выпил, глянул на женщину захмелевшими веселыми глазами и, увидев, что лицо у ней сурово окаменело и губы поджались, снова положил ей руку на колено и, сильно надавив, пообещал:
— Сказал?.. Порядок! — И опять улыбнулся.
Его сосед поднялся — высоченный, с носатым сальным лицом, качнулся, тупо вытаращившись на женщину:
— Надо выпить… — и помахал растопыренной пятерней. — Договор кончился. Рассчитались. Едем домой. Надо выпить!..
— Вам всегда надо!.. — Женщина полуотвернулась к окну и сердито напряглась, слыша, как звякает стекло о стекло, как булькает жидкость и все громче и горячей поднимается бессвязный разговор, словно пламя, в которое подливают солярки.
Не выдержав, она вскочила, схватила молодого за плечи.
— Хватит. Хватит вам! Что я с ним буду делать, когда сойдем? У нас вещи!
Молодой, посмеиваясь, как от щекотки, посопротивлялся, потом пересел туда, куда она его тащила, и кто-то из друзей тайком тут же передал ему банку с водкой. Он схватил ее и, загораживаясь от женщины, пытавшейся вырвать банку, смеясь и захлебываясь, половину выпил, половину расплескал.
— Не сердись, мамка, — уговаривал ее подавший водку парень. — Друг! Как я могу отказать?.. А я тебя, мамка, уважаю. Вернетесь на материк, заживете тихо, семейно… Я в гости к вам приеду. Примешь меня?..
Женщина не отвечала, вытирая платком облитую водкой рубаху молодого. Тот дурашливо хватал ее руки, тянул, как для поцелуя, толстые губы.
— Ничего… — бормотал он, посмеиваясь. — Ничего… Это она тут сердитая… А дома… И сюда поцелует… И сюда… И сюда… Миленький мой, хорошенький!.. Ненаглядный мой, сладенький…
— Не болтай, дурак! Эх, ты… — Женщина хлопнула его платком по лицу, багрово покраснела и отвернулась, стиснув щепотью пальцы на коленях.
— А что? — удивлялся молодой. — Что такого? Говорили про нас, а мы живем! И хорошо живем…
Вдруг его замутило и начало тошнить. Женщина вздохнула, села рядом, поддерживая ладонью его лоб, глядела с хмурой нежностью на стриженный покрасневший затылок, на большие вздрагивающие уши.
— Ты ляг, ляг, — уговаривала она его. — Ничего, уберу я… Ты ляг…
Когда она вернулась в вагон, молодой уже спал ничком на тюке, спал и верзила, растянувшись на полу,
