Сказки Бернамского леса - Алёна Ершова

Пристальный, тяжелый взгляд принца ее пугал. Все ли матушка рассказала о зелье, и насколько его хватит? Как быстро умирающий превратиться в раба страшной настойки, и не сделала ли она хуже?

— Что с вами случилось? Ваше платье… это король?

Щеки Этэйн вспыхнули. Она закрыла лицо руками, потом вспомнила как они выглядят и отскочила от принца.

— Простите, ради всего святого... Это я! Я во всем виновата! Я дала вам ложную надежду. Надо было остановить вас еще в Мерсии, пресечь все это! Верно... все верно. Это ваша кровь на моих руках. Я убила вас, я! И неважно, кто держал нож.

— Этэйн, успокойтесь, прошу вас, — Принц попытался подняться, но вспомнил о ране и остановился. – Этэйн, — он огладил ее имя, как осенний ветер, гладит листву на деревьях, — не плачьте. Вы измотаны. Пойдите, сожгите это платье, развейте его пепел и вместе с ним тяжесть воспоминаний. Отдохните, поешьте.

Королева замотала головой.

— Ну же. Если вы пообещаете, что вернетесь, то я побуду здесь некоторое время. Прошу вас.

Этэйн рвано всхлипнула. Кивнула и бросилась прочь из комнаты, оставив принца в глубокой задумчивости.

Не прошло и часа, как она вернулась назад. Служанки в ее покоях не нашлось, но чудо под названием водопровод и кусок душистого мыла оказались нужнее глупой девицы. Переодеться пришлось в домашнее платье, под которое не требовался корсет. Влажные волосы струились по плечам, и Этэйн ведомая внутренним бунтом не стала их закалывать.

Ночным ураганом она влетела в комнату, где лежал принц, и замерла, словно натолкнулась на невидимую стену.

Айлиль тонким указательным пальцем гладил ворона. Черная птица закрыла глаза и явно была довольна таким положением дел.

— Ты видишь его?

— Конечно. Умирающим открыто больше, чем живым. Жаль срок озарения не долог. Да и поделиться, как правило, не с кем. Тяжело нести свет истины, когда тело бьется в предсмертной агонии.

— Я надеюсь, что Двуликая повернется к тебе живой половиной лица и ты получишь право на скорейшее перерождение.

Айлиль недовольно поморщился.

— Двуликая. Хозяйка человеческой преисподней. Люди сами вверили туатам Темной стороны луны свои души. Изменили дивных своей верой, сделали богами. А теперь боятся даже произнести их имена. Интересно догадывалась ли красавица Хель, какая судьба ее ждет, когда шла за Морриган?

Этэйн вздрогнула, словно струну, что была натянута все эти годы, болезненно дернули. По спине скользнул холод. Она покосилась на кубок с зельем. Пора давать или нет? Как ведет себя тот, кто стал рабом этой дряни? Кричит от боли? Умоляет? Или сходит с ума, движимый навязчивыми идеями?

— Что плохого в госпоже Двуликой? – спросила она, усаживаясь в кресло. – Как ты себя чувствуешь, дать зелье снимающее боль или лучше воды?

Айлиль молча откинулся на подушки, и пшеничные волосы растеклись золотом. Похоже, разговор истощил его.

— Ничего, — сказал принц, наконец. — Очень хорошо, когда есть тот, кто встретит тебя за чертой. Вдвойне хорошо, что это будет женщина, призвание которой дарить жизнь. Но почему тогда люди бояться ее даже по имени назвать?

Этэйн вздохнула.

— Думаю, потому что Двуликая отделяет своим ножом память от души. Как можно любить и звать по имени ту, которая вместо того, чтобы даровать жизнь – стоит на страже мира мертвых?

Айлиль рассмеялся. Невесело, сипло. Действительно можно ли любить женщину, способную в любой момент вонзить клинок тебе в грудь? Жаль, что у него нет ответа на этот вопрос.

— Думаю, человеческая душа, как созревший плод. Его нужно вовремя снять и вынуть семена, иначе он начнет гнить на ветке. Семена же однажды станут основой для нового разума. Взгляни на этот мир. Он неустанно движется вперед. Без череды смертей и возрождений все остановится.

Этэйн подскочила со своего места.

— Плод! Плод?! А кто решает, созрел он или нет? Почему дряхлые старики, окруженные уставшими родственниками, остаются на ветвях, а ты… тебя заберут!?

Айлиль удивленно поднял брови. В искренность молодой королевы он не верил ни на унцию. Но разговор занял его.

— Слышала о том, что первым зреет тот плод, в котором завелся червь? Он точит изнутри, и ты торопишься, несешься вперед, ибо знаешь: лучше умереть, чем позволить тому червю добраться до семян. Ибо тогда нечему будет перерождаться.

— Ты смирился? – Этэйн села на край кровати и взяла Айлиля за руку.

— Видимо, нет. И потому я все еще тут, моя госпожа… не грусти. Лучше расскажи мне, откуда у тебя эта дивная птица и ларец, наполненный странными зельями? На крышке изображены журавли, но твой дом по женской линии носит знамя ворона.

— Откуда взялся журавль, я и сама не знаю, а в остальном...

Этэйн попыталась встать, но принц удержал ее.

«Силен для умирающего», — подумала она и начала свой рассказ. Она говорила, о своем детстве, о сестрах, о побегах в сад. О том, как первый раз увидала ворона и о том, как мать принесла ларец. Смысл лгать или утаивать правду от умирающего? А потому она, краснея, поведала как перепутала Айлиля с королем и как обрадовалась. Не скрыла и того, что поцелуй его скорее напугал, чем обрадовал.

Рассказ ее простой и незамысловатый продлился до самого утра. Но стоило небу зарозоветь, как принц поднес ее руку к губам и поцеловал:

— Спасибо. Иди спать, Этэйн. Я буду ждать тебя завтра ночью. И… — он помедлил, — Возьми с собой флейту. Тысячу лет не слышал, как ты играешь.

Глава IV. Кто ты?

Этэйн едва дождалась следующей ночи. Ей и вовсе казалось, что уснуть не выйдет, но тяготы минувшего дня сморили не хуже сонного зелья. Проснувшись глубоко за полдень, она не без труда отыскала кухарку и приказала подать завтрак.

Замок словно вымер. Неприглядный изначально, теперь он больше всего походил на склеп. Двор отбыл на охоту, а мелкая челядь старалась как можно реже выглядывать из своих коморок. Кухарка не пожелала ради прихоти одной малознакомой королевы разжигать плиту: выдала ей хлеб, сыр, буженину и кружку молока. Потом, видимо, сжалилась и отсыпала из собственного передника горсть сухих безе,