Пути волхвов - Анастасия Андрианова

Служил бы ты Мохоту – он связал бы тебя и бросил в Русалье Озеро. Голодные мавки не посмотрели бы на то, что ты сокол, и каждая отщипнула бы себе кусочек горячей людской плоти.

Служил бы ты Изгоду – он просто прорубил бы твой череп своим боевым топором, потому что ты и сам знаешь, что князь Сырокаменского скор на расправу и горяч.

Но ты служишь мне, Страстогору, а я не жесток и не дик. Ты должен быть счастлив служить мне, Кречет. Надеюсь, ты и счастлив.

Я даже готов простить тебя. Не сердцем, конечно, лишь разумом. Без сокола я обойтись не смогу, а лучшую замену тебе быстро не найти.

Жду тебя, без оглядки на твоё поражение. Без оглядки на твоё легкомыслие или осознанное предательство. Жду, несмотря ни на что. Пока что я нуждаюсь в тебе, да и ты во мне тоже. И кое-что ты ещё способен сделать, чтобы искупить гибель моего мальчика и попытаться вернуть моё доверие.

Твой князь Страстогор».

Я сжал письмо до хруста.

Страстогор не подумал о том, что со мной самим могло случиться что-то худое. Он думал, я взбрыкнул и отчего-то решил не искать Истода вовсе. Он думал, Видогост не дорог мне так же, как ему самому. Он подумал, я его предал.

С соколами ничего не может произойти. Они парят в небесах, вольные птицы, режут острыми крыльями ветер и падают камнями на головы тех, на кого князь покажет. Сокол служит до самой смерти и умирает, продолжая служить. Такова соколья доля.

Неужели я чем-то мог подтолкнуть Страстогора к таким размышлениям? Неужели когда-то мог показаться хитрым, вероломным, неверным?

Не знаю, от чего мне было больнее: от вести о смерти княжича или от того, что князь решил, будто я предатель.

Я ещё раз пробежался глазами по письму, подмечая, как скачет почерк князя, становясь то дрожащим и неровным, то чрезмерно жёстким, рубящим даже. И составлено, очевидно, не по княжеским обычаям, не так, как положено, а небрежно, наспех, на горячую голову. Сложив бумагу, я положил письмо поверх покрывала.

– Благодарю тебя, Пустельга.

Я прямо посмотрел на неё и отвернулся. Она всё поняла и вышла за дверь. Оставшись один, я уткнулся лицом в сгиб локтя и замер так.

Глава 14

Горвень скорбящий

– Что Рудо? – спросил я, едва Огарёк вернулся.

Мальчишка неодобрительно цокнул языком и покачал головой, совсем как старушка, журящая нерадивую молодёжь. Я рад был видеть, что на Огарьке не оставили ни царапины, но ничего доброго ему не сказал.

– Что с ним будет, с Рудо твоим? Целёхонек, на псарне сидит. Я хожу к нему часто, не переживай.

– Веди сюда.

Я опустил ноги на холодный пол и, собравшись с силами, поднялся. Огарёк выронил чашку с очередным отваром, и она покатилась, расплёскивая курящуюся паром жидкость.

– Ты дурень, что ли?! – Огарёк подбежал ко мне, схватил под локоть. Я вяло вырвался.

– Полно, долежался до того, что поздно стало. В путь пора.

Я схватил со стола кувшин, хлебнул прямо через край, плеснул на свободную ладонь и брызнул в лицо. Меня ещё пошатывало, но я твёрдо решил не возвращаться в постель. Сейчас расхожусь, взбодрюсь, разгоню кровь, и станет легче. В комнате было холодно и тесно. Какая-то клеть, окошко малюсенькое, мебели почти нет… Холод – это хорошо. Холод приводит мысли в порядок и гонит немочь. Я мельком глянул на себя: обрядили в какую-то длинную рубаху, всё равно что нищего покойника. Не раздумывая, я стянул её с себя, оставаясь нагим, только с камнем на шее. Огарёк снова цокнул языком, но я сделал вид, что не услышал. Чего неженку из себя строит? На нетвёрдых ногах я прошагал к сундуку, откинул крышку и, как надеялся, обнаружил там свои вещи. Перевязал волосы кожаным ремешком, натянул дорожную одежду, поворчал, что в плаще осталась дыра от стрелы. Рубаху Огарёк мне где-то справил новую, та, видать, совсем негодной стала.

– Чего моргаешь? – рыкнул я на мальчишку. – За псом беги, сказал же.

– Ты больной ещё! Вчера весь день лежал в лёжку, а сейчас – в путь? Уймись, Кречет.

Вот так. Взбрыкнуть решил, значит.

– За псом, – повторил я резко и весомо.

Присел перед сундуком, стал проверять оружие. Вот тут радоваться было нечему. Всё оказалось даже хуже, чем я предполагал. Конечно, никто не удосужился собрать стрелы и звёзды. К тому же у меня остался только один метательный нож. Нож, кинжал да сиротливый лук – вот и всё, что удалось сохранить. Я скверно выругался. Зато лисьедухи нашлись: три сморщенных гриба, серо-синих, в светлых крапинах. Я сжевал сразу два, горько-кислых, пересушенных в труху, поморщился и кашлянул.

– Ты не сможешь сейчас взять и выйти, – произнёс Огарёк за моей спиной. – Там тот мальчишка. Он за тобой увяжется. Он ещё хуже, чем я.

– Ещё хуже?! Куда уж? – вспылил я. – Что за мальчишка?

– Да местный какой-то, но имя не местное, насколько я могу судить. Лицо глупое. Он чудной какой-то, вбил в свою пустую башку, что должен всюду следовать за тобой. Мол, сказал ему кто-то. Только я сразу понял, что ему нужно. В терем он хочет, в богатстве жить и князю твоему служить. Не верю я ему. Пару раз дрались с ним даже.

Я устало потёр лицо. Мысли ворочались лениво, и я с трудом понимал, о чём толкует Огарёк. Мальчишка хочет ехать со мной… ещё один? Я первого-то едва взял, куда мне второй? Что, я так похож на сердобольного, что беспризорных подбирает?

– Если ты сейчас же не отправишься за Рудо, я познакомлю тебя со своим последним ножом. Как раз проверю, стал ли я хуже метать за то время, что валялся тут. Понимаешь?

Я сжал рукоять, знакомую и удобную, а остриё направил на Огарька. Он вытаращил глазищи, облизал губы и шагнул назад. Испугался, значит. Хорошо.

– Упрямый вы, соколы, народ, – пробурчал он и выскользнул за дверь.

Я спешно собрал все свои вещи, с досадой отметив, что кошель изрядно похудел, затолкал в рот зачерствевшую шаньгу, которую нашёл на столе, снова глотнул воды. Хмельного тут не оказалось, а жаль. Я нарочно занимал себя рутиной, нарочно изо всех сил сосредотачивался на мелочах, двигался плавно и осторожно, не нагружая сразу ослабевшее тело, слушал каждый мускул и каждую связку. Гнал прочь недомогание и тяжесть, но в первую очередь, конечно, гнал скорбь о Видогосте. Я истово надеялся успеть к погребению, чтобы в последний раз увидеть княжича и попросить у него прощения. После наскорблюсь, напечалюсь, а пока – рано ещё.

Золотой Отец и Серебряная Мать раскололи первичный мир на три других: Нижний, Средний и Верхний. На создание каждого мира им понадобилось по три дня, и потому обычно погребения проходят на девятый день. Душа умершего должна побродить по всем трём мирам, проститься со своими в Среднем и погостить в Нижнем и Верхнем, а потом Мать с Отцом решают, где оставить душу: во мраке или на свету.

В дверь застучали. Я нехотя отворил и сложил руки на груди, сверху вниз глядя на белобрысого паренька. На скуле у него виднелся зеленоватый заживающий синяк, а недавно подбитый глаз переливался от багрянца до черноты. Огарька работа, значит. Я усмехнулся и тут же вспомнил: я же видел его в тот день, это его и его друзей я защищал от безликих.

– Чего тебе?

Парень переминался с ноги на ногу и робко поглядывал на меня, бросал короткие, колкие взгляды, искрящиеся едва ли не восхищением. Я хорошо знал это выражение лица – раболепное, любопытное и заискивающее. Каждый второй малец смотрел так на меня, если замечал рисунки или камень.

– Если ты куда-то едешь, то я поеду с тобой.

Я захлопнул дверь у него перед носом, закрыл на задвижку и сделал вид, что не слышу стук. Подхватил мешок, лук, оставил