Приди и помоги. Мстислав Удалой - Александр Филимонов

Никита, каждый раз оказываясь рядом с храмом Великой Софии, поражался: такое величественное строение, стены белокаменные уходят под самые небеса — вроде бы рядом с такой громадиной человек должен чувствовать себя червем ничтожным, муравьем у подножия горы. Но с ним было не так. Под сенью великого собора Никита сам словно становился больше, значительнее, казался себе способным на невиданные подвиги и долгую славную жизнь. Даже как будто ростом выше становился. Он очень любил Великую Софию и был горд тем, что именно в его родном городе стоит такой собор — краше его, наверное, были храмы в русской земле, но эта строгая новгородская красота была неповторимой и единственной.

Сейчас, однако, было не время любоваться собором. Никита еще не успел остыть от тяжелой кровавой схватки, да и дело было еще не закончено. Мстислав Мстиславич велел гнать к нему Ярославовых бояр и наместника — всех, кто был повинен в новгородской беде. Пока дружинники обшаривали боярские хоромы и владычный двор, князь расположился на небольшой площади перед собором Софии и ждал. Он был гневен, и гнев его еще усиливался, когда князь видел, сколь благополучна и сыта была жизнь здесь, на городище, по сравнению с городом. Судя по тому, что доложили ему люди, которые прошлись по кладовым, хлеба здесь могло хватить всем городским жителям на долгие времена. Да и не только хлебом полны были хранилища, а всяким другим припасом, потребным человеку для жизни. Всего здесь было вдоволь — и мяса, и рыбы соленой и вяленой, и меда в тяжелых липовых колодах, и овощь разная заложена была в погребах. Одним словом — изобилие плодов земных.

Здесь, возле Великой Софии, похоронен был князь Храбрый, отец Мстислава Мстиславича. Это место священным было для князя и для всех новгородцев. И чем же оно стало теперь, это место? Во что превратил его Ярослав Всеволодович и приспешники его? Окруженный крепкими и высокими стенами детинец виделся князю Мстиславу неким чудовищем, громадным пауком, который высосал всю кровь и соки из несчастного города. Этот образ возник в мыслях и не хотел уходить. Хоть и знал князь Мстислав, что кощунственно так думать, но по-другому не мог, когда сравнивал то, что видел в городе, и то, что увидел здесь. Да полно — люди ли, рожденные человеческими матерями, населяли городище? Как могли сердца их не тронуться при виде страшных мучений стольких людей? Если бы страдание вдруг обратилось в воду, то в Новгороде ее оказалось бы столько, что затопило бы детинец вместе с его населением.

По виду те, кто составлял население боярских палат и княжеского дворца, были люди. Перепуганные, они стояли на коленях перед Мстиславом Мстиславичем, а он, не ощущая к ним никакой жалости, разглядывал знатных пленников, нешуточно подумывая: не взяться ли еще раз за топор, пока рука не остыла?

Среди Ярославовых дворян был, конечно, и наместник новгородский, Хотей Григорович. Князь безошибочно определил его в толпе коленопреклоненных — по тому, как сей старец пытался держаться. Изо всех сил он сохранял на лице гордую надменность, и лишь непокрытые его седины — легкий белый пух, — едва вздрагивая, выдавали страх. Наместник был испуган не меньше других, но поскольку был стар и опытен, понимал, что самый верный путь к спасению — спрятаться за князя Ярослава, за его волю и приказы. А для этого надо было и выглядеть Ярославовым человеком — спокойным и уверенным в себе, чувствующим за собой могучую поддержку суздальского князя. Он и держался так: не тобой, князь Мстислав, я здесь поставлен, не тебе и отчет стану давать! И только в глаза Мстислава Мстиславича старался не заглядывать, опасаясь, что если взглянет, то немедленно прочтет в них себе смертный приговор, и никакие ссылки на волю Ярослава Всеволодовича не помогут. А жить старцу очень хотелось!

Мстислав Мстиславич, расталкивая стоящих на коленях дворян, как кули с мякиной, пробрался к старику, взял его за бороду и поддернул вверх.

— Ты наместник?

— Я князем Ярославом поставлен, — с дрожанием в голосе ответил Хотей Григорович. Приготовился еще говорить, устраивая поудобнее лицо, чтобы борода, зажатая в сильной княжеской руке, не мешала плавной речи. Но Мстислав Мстиславич ему говорить не позволил.

— Собака ты! Пес, кровопиец! Что ты с Новгородом сотворил? Молчи, а то убью на месте!

Взгляд наместника безнадежно потух. Все еще не отпуская его бороды, Мстислав Мстиславич распорядился:

— Власий! Никита! Этих всех — в цепи и в яму. Пусть в холодке понежатся. Да еды никакой им не давать — пока я не скажу! А ты, пес, — он еще выше вздернул наместника за бороду, — ты лично всех людей в городе накормишь! Нынче же! Понял?

Старик, извиваясь в княжеской руке, всем телом показал, что приказ Мстислава Мстиславича ему понятен.

— Пошел. Исполняй! — Князь брезгливо оттолкнул от себя наместникову бороду.

На то, чтобы заковать Ярославовых людей и поместить их в темницу, ушло довольно много времени. Никита торопился побыстрее все закончить — душа его рвалась уже к себе домой, к жене и сыну. Власий Бакунец, назначенный князем Никите в пару, понимал состояние напарника. Но ничего Никите не говорил и отпроситься у Мстислава Мстиславича не предлагал. Он думал о том, о чем сам Никита, наверное, боялся подумать: в Новгороде уже было известно о приходе Мстиславовой дружины и о занятии детинца, и если бы из семьи княжеского мечника кто-то был жив, то непременно уже находился бы здесь. От дома Никиты сюда ходу было всего ничего. Уцелевшие жители стягивались со всех сторон посмотреть на своих спасителей и бывшего князя. Вся площадь перед Софией была заполнена народом — откуда и набралось столько? Все пришли, кто еще мог ходить. Исхудавшие, страшные — пришли, не пожалели сил. И радовались долгожданному своему освобождению от бесчеловечной суздальской власти. Родных Никиты среди них не было.

Короткий зимний день близился к концу, когда Никита прошел во дворец — доложить князю, что приказание его выполнено: все захваченные злодеи в темнице, стража выставлена, людям раздают хлеб. Князь разместился в тех самых покоях, где жил раньше. После трудового дня, мрачный, он сидел в своей любимой светелке с окошком, выходящим на Великую Софию и Волхов. Летом открывался отсюда прекрасный вид. Мстислав Мстиславич, несмотря на свой сегодняшний воинский успех и справедливо сделанное дело, все досадовал, что, уйдя в свое время из Новгорода, позволил событиям принять такой оборот. Этого не должно было случиться! Почему зять, князь Ярослав, оказался таким злодеем? Что хотел выгадать на народной беде?

Власти? Какой ему еще власти надо, если новгородцы сами его призвали. Богатства? Много ли богатства выжмешь из умирающих от голода людей? Да он и так богат, князь Ярослав. Обделив наследством и преемничеством старшего из Всеволодовичей — Константина, великий князь Всеволод Юрьевич почти все свое имение поделил между Георгием и Ярославом. А там было что делить! Городов, сел, земель пахотных, лесных и рыбных угодий, пастбищ, всяких промыслов искусных — и камнерезных, и златокузнечных, и оружейных — в ларях и укладках серебра и золота у князя Ярослава было побольше, чем у иных владетельных князей, которые своим богатством вполне довольны.

Плохую ли жену дал ему Мстислав Мстиславич? Елена, старшенькая из дочерей, собой красива, не своенравна, не зла. Ах, другому надо было отдать Елену! Мало ли князей молодых? Любой бы взял ее за себя с радостью, и любил бы, души в ней не чаял, и тестю был бы век благодарен. Ругал себя Мстислав Мстиславич: что наделал, старый дурень, польстился на близкое родство с великим князем Владимирским! Тогда, в Торопце, казалось, что в невестках у великого князя Елене хорошо будет и детям ее, внукам Мстислава Мстиславича, тоже. А нет до сих пор детей у Елены! Ярослав, по слухам, с ней и не живет вовсе как с женой. Подобно половецкому хану, поганцу некрещеному, завел рабынь для услады целую дюжину.

Когда из Новгорода, осерчав на жителей, уехал Ярослав к себе в Суздаль, то и Елену увез с собой. Тут она жила, голубка, думал Мстислав Мстиславич, разглядывая просто, без роскоши, убранную светлицу. Ходила небось крадучись по дворцу, в котором ей надлежало быть полновластной хозяйкой. Боялась лишний раз попасться на глаза мужу своему строгому или какой-нибудь из этих кобыл беззаконных, наложниц Ярослава. Говорили, что те, возомнив о себе сверх меры, раз князь дарит их своими ласками, к Елене относились издевательски, оскорбляли ее, насмешничали над ней. Горько было об этом думать. Каково-то ей, выросшей в тепле родительской любви, было выносить эти издевательства?

Погруженный в невеселые размышления, Мстислав Мстиславич даже вздрогнул, когда послышался стук в дверь. Совсем раскис, забыл о делах. Настанет еще время о судьбе дочери позаботиться.

— Кто там? — отозвался он.

Вошел мечник Никита, и, поглядев на него, Мстислав Мстиславич спросил: