Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

Курт стоял за углом веранды и обтёсывал какой-то кол. Обтёсывает, возьмёт в руки, как копьё, посмотрит и снова начнёт тесать.

Ланэ вышел из-за угла и чуть не угодил ему под топор.

— Уф! — сказал он, отскакивая. — Это вы, Курт?

— Я, — ответил Курт, продолжая работу. — Ваше письмо я передал.

— Да, да, — подхватил Ланэ, радуясь предлогу начать разговор с Куртом. — Да, да, письмо. И прямо в руки? Как я и просил?

— А как же, — ответил Курт и, выпрямившись, поднял кол на уровень глаза, как подзорную трубу, — в самые что ни на есть собственные руки.

— Ну и что же?

Курт посмотрел, покачал головой, снова взял топор, положил кол на землю и, крякнув, как заправский мясник, отмахнул заострённый конец.

— Ну и что же, Курт? — несмело повторил Ланэ.

— Ну и... отдал письмо, — рассеянно ответил Курт, думая о другом. Что за чёрт? Не то дерево такое, не то топор... да нет, что топор! Топор как топор. Неужели же я?.. — Он остановился в тяжёлом раздумье.

— Нет, что сказал профессор? — продолжал робко спрашивать Ланэ.

— Ах, что сказал-то? Сказал: «Спасибо, Курт!»

— А мадам?

— И мадам сказала: «Спасибо, Курт!» Вот, — он повернулся вдруг к Ланэ и посмотрел ему прямо в лицо, — вот полюбуйтесь, третий кол порчу! И чему приписать, не знаю! Не то дерево такое, не то топор. Да нет, что топор! Топор как топор.

— Вот видите, — уныло поник головой Ланэ.

Курт взял палку и злобно, как дротик, метнул её в другой конец газона, так, что она воткнулась в клумбу.

— Ну а тот? — спросил Ланэ, и слегка кивнул головой в сторону дома.

— Кто? Курцер, что ли? — громко догадался Курт. — Не знаю, я его совсем не вижу.

Помолчали.

— Третий кол! — покачал головой Курт и вздохнул.

— Я, Курт, на вас надеюсь! — вдруг заговорил Ланэ, смотря в землю и роя гравий носком ботинка. — Вы сами понимаете, что мне было бы крайне неудобно, если бы...

— Ну ещё бы! — даже слегка фыркнул Курт. — Что я, совсем без головы, что ли? Моё дело какое? Моё дело — молчать. «Каждому шампиньону — помнить свою персону, каждому ореху — знать свою застреху, а каждому змею — ползти в свою галерею», — вот и вся моя мудрость! Вы мне, а я земле — и всё! Вот!

Они снова помолчали.

— Вы сюда надолго? — спросил Курт, видимо, успокоившись и забыв про испорченную палку.

— Нет, вот только письмо передать и обратно.

— О! Письмо? Это какое же письмо? То же самое? — удивился Курт.

— Нет, то другое, — улыбнулся Ланэ его непониманию. — Это письмо такого рода, что профессор...

— ...запляшет от него, как щука на сковородке? — догадался Курт и пристально посмотрел на Ланэ.

И Ланэ смутился и даже испугался его взгляда, быстрого, насмешливого и очень ясного.

Этот человек, которого мельком видел он много лет тому назад, потом потерял из виду и забыл так же, как ежедневно мы забываем тысячи лиц, на минуту мелькнувших перед глазами и сейчас же ушедших в другую сторону, теперь опять встал перед ним, и он почувствовал, что не может разгадать его настоящего значения. Почувствовал он это только сейчас, но зато сразу же решил, что Курт не просто Курт, а кто-то ещё, а вот кто — он не знает и может только догадываться. Может быть, шпион Гарднера?

И всё-таки письмо он отдал ему, а не кому другому. Почему? Этого он тоже не мог уяснить себе.

В первую минуту подействовали, конечно, растерянность и невозможность быстро сообразить все обстоятельства, что ему иногда было свойственно: уж слишком хотелось Ланэ в ту пору показать профессору, что он не подлец. То есть, может быть, он и подлец, но какой-то особый подлец, такой, который, несмотря на всё, в самой глубине своего падения сохраняет благородство. Ведь и падения-то бывают разные: один падает в пропасть, а другой просто в помойную яму. Разве можно его, учёного хранителя музея предыстории, сравнить с каким-нибудь дезертиром, попавшим в плен и со страху выболтавшим всё, что он знал и не знал? Это он уяснил себе ясно и хотел, чтобы так же ясно это понял и профессор.

А так как Курт согласился передать это письмо профессору немедленно, то он, не подумав, и отдал его Курту.

Итак, в первую минуту подействовали растерянность, необдуманность и желание скорей, скорей во что бы то ни стало спихнуть с себя хоть часть этого страшного груза.

Во вторую, когда Курт уже ушёл, Ланэ быстро и растерянно подумал:

«Господи, что ж я такое сделал? Ведь это значит передать письмо прямо в руки Гарднера».

Он даже схватил было шляпу, чтобы бежать за Куртом, но только вздохнул и вяло подумал: «Теперь уж всё равно. Будь что будет».

Но в третью минуту он уже почувствовал глубокую, спокойную и ясную уверенность: отдал — и отлично сделал, что отдал! Пусть Гарднер прочтёт и узнает, что он, Ланэ, хотя и от убеждений своих не отказался, но и в их лагерь перешёл с открытыми глазами и бежать обратно не собирается. Но в то же время он осознает глубину своего падения и ужасается ей.

«И профессора Мезонье призываю к тому же, вот что им особенно важно, мелькнуло у него в мозгу быстро и воровато. — Ну а про обезьяну тогда зачем? — вспомнил он. — Эх, и висеть же мне за эту обезьяну на одной перекладине с Гагеном!»

Но и тут он нашёл себе оправдание и почти успокоился на нём, а потом плюнул и сказал: «А в общем, будь что будет».

В тот же день он всё-таки позвонил Гарднеру и попросил принять его и выслушать.

— А что? Что-нибудь очень спешное? — спросил Гарднер. — Если нет, то, может быть... Видите, я сейчас так загружен, что, право, даже и не знаю...

Но Ланэ сказал ему, что дело очень важное и ждать он никак не может. На него уже находило то отчаяние трусости, которое иногда толкает людей на подлинно геройские поступки.

— Ладно! — ответил Гарднер, подумав. — Тогда приходите сегодня ночью. Я закажу пропуск.

В большом и гулком вестибюле, где перемешались все восточные стили между крылатых быков с человеческими головами, чёрных фивейских сфинксов, высеченных из твёрдого и блестящего камня, базальта, наверное, толстых и трёхгранных колонн, увенчанных распускающимся лотосом, и фресок, где все люди изображались с поднятыми руками и только в профиль, Ланэ заставили долго ждать.

То есть пропуск на него был уже заготовлен, но маленький, сухонький, аккуратный человечек в пенсне, сидящий на их выписке, поглядел на него и спросил:

— Ланэ? Есть, есть пропуск! Одну минуточку! — и снял телефонную трубку.

— Придётся подождать! — сказал он через минуту, — Вон на ту лавочку присядьте, пожалуйста.

Ланэ сел и огляделся.

Особняк раньше принадлежал акционерному обществу «Ориенталь», и в нём помещалось правление. Теперь его заняло гестапо.

Чистота везде была прежняя. Каменный пол из глазированных голубых плиток со стилизованным изображением озера, обсаженного пальмами, был чисто вымыт и блестел так, что местами даже испускал неяркое, матовое сияние. Но вот кое-где дорогие фрески были залеплены какой-то серой бумажной шелухой, на дорогом столе из белого, едва ли не каррарского, мрамора лежала грязная газета. На ней стоял чёрный от копоти чайник. Ланэ поглядел на фивейских сфинксов и увидел, что кончик носа у одного из них слегка отколот.

«Неужели они стреляли в него?» — подумал он и встал со скамейки.

На львином теле сфинкса в одном месте виднелась чёрная впадина, в другом — след от удара каким-то железным орудием, ломом, может быть. На серой колонне какой-то осёл много раз подряд химическим карандашом написал свою фамилию и украсил её огромным росчерком и закорючкой.

«К чему же это?» — даже с некоторой оторопью подумал Ланэ. Он подошёл к фрескам.

На одной из них фараон Рамзес Великий, поднявшись на боевой колеснице, стоя поражал своих врагов из лука. Но тело фараона выглядело обезглавленным. Верхнюю половину его закрывал плакат. Огромный чёрный паук с человеческой головой и мохнатыми лапами плёл паутину вокруг земного шара. Лицо у паука этого было жирное, обрюзглое, с кривым орлиным носом, наглые глаза навыкате, двойной подбородок и чёрные же курчавые волосы. Внизу плаката помещался неуклюжий стишок в четыре строчки, с двумя восклицательными знаками на конце. Буквы были готические, и от этого убогий стишок выглядел ещё более тяжёлым и никчёмным.

«Господи, кого же они тут ещё агитируют?» — горестно подумал Ланэ.

Потом пришли двое в глухой военной форме и синих фартуках поверх неё, принесли с собой лестницу и стали обмерять стену. Мерка проходила как раз через фигуру Рамзеса.

— Всё мерите, строители? — насмешливо спросил человек, выписывающий пропуска. — Строить-то когда же будете?

Один из пришедших полез наверх, другой остался внизу и достал записную книжку.

— Восемь сорок три! — крикнул человек сверху. — Записал? Не плачь, сошьём тебе конурку, будешь сидеть да поплёвывать...