Орельен. Том 1 - Луи Арагон

О чем же думала она, эта незнакомка? Кто мог знать, кто угадал бы? Орельен льстил себя мыслью, что Береника тоже находится в смятении. Ведь ощутил же он, как еле заметно трепетали, еле заметно трепетали руки лежавшие на его запястье. Из ложи оба вышли в состоянии той беспредельной растерянности, которая обязывает к полному молчанию или же к краткому и спасительному диалогу. Не совсем спасительному, но непременно краткому. Слившись с потоком людей, заполнивших коридор, Орельен почувствовал себя немного увереннее.

— Куда вам угодно пойти? — спросил он. — У Люлли в это время…

— Нет, нет, — живо отозвалась Береника. — Мне нужно вернуться домой. Ведь Бланшетта…

— Бланшетта прекрасно без вас обойдется, она сама сказала…

— А шофер? Подумайте только, ведь так поздно.

— Таково уж его шоферское ремесло, он привык ждать, но, если хотите, отошлем его и возьмем такси…

— Нет, нет! Он бог знает что вообразит. Я поеду домой…

— Прошу вас, подарите мне несколько мгновений.

— Но, поверьте мне, лучше будет, если я…

— А вы знаете, что я сегодня еще не обедал и умираю с голода? Неужели же вы мне не составите компанию, неужели бросите и мне придется ужинать в одиночестве?

Береника сдалась. Но только с одним условием — он ужинает, и она тут же возвратится домой.

— А куда мы пойдем?

Орельен знал поблизости одно местечко.

— Вам что больше по душе — шумный ресторан или не очень?

— Не очень.

— Что ж, чудесно. Не очень. То, что я имел в виду, как раз нам подойдет.

За дверью театра их ожидал сюрприз: снег одел землю белым покровом и все еще продолжал валить. Улицы, поднимающиеся к Монмартру, словно проложены по дну ущелья и кажутся особенно тихими и неестественно светлыми от белой пелены снега, а зияющие провалы театральных подъездов — будто пещеры из страшной сказки. Мимо проносились машины, такси. Густая толпа окружила автомобиль, куда торжественно, точно королева, уселась смеющаяся во весь рот Мистенгет в сопровождении какого-то брюнетистого юноши. Орельен с трудом отыскал барбентановского шофера и дал ему адрес. Ресторан находился буквально в двух шагах, но пришлось повернуть на улицу Бланш, чтобы вместе с потоком машин пробиться на площадь Пигаль и вернуться к Казино, а затем — на другой конец улицы Пигаль. Здесь-то и помещался крошечный оазис света, полупустой и состоящий из двух расположенных одна чуть выше другой комнат, нечто среднее между кафе и ночным рестораном, а точнее — просто убежище в стороне от дансингов и баров. Сюда забегали профессиональные танцоры и музыканты поужинать на скорую руку между двумя номерами, исполняемыми в ресторане по соседству; по уголкам шептались влюбленные, не расплетая сцепленных пальцев, а пианист-англичанин играл один мотив за другим, и они тянулись нескончаемо, как часы ночи. Здесь стояли кресла, обитые потертой кожей, и жалкие цветочные вазочки без цветов. Похоже больше на Лондон, чем на Париж.

— Может быть, и для вас заказать что-нибудь?

Береника нерешительно взглянула на карточку. То, что показалось ей таким удивительным и редкостным, было, по-видимому, вполне обычным для посетителей ресторана. Она не посмела заказать «B.B.B. and B.B.B.».[13] Яичница с гренками таила в себе меньше опасностей. А Орельен потребовал ростбиф и крепкий портер. Береника никогда не пробовала крепкого портера. Она смочила губы в напитке, похожем на пенящиеся чернила. Портер показался ей необычным на вкус и довольно противным, однако она тоже попросила портера.

Должно быть, и впрямь Орельен умирал с голоду. Он жадно набросился на еду. Береника не пожелала, сесть с ним рядом. Она поглядывала на него через столик и улыбалась своей застывшей, как у маски, улыбкой, говорившей о развязке какой-то драмы. Орельен попросил подать себе кетчупа. Береника даже не подозревала, что так называют обыкновенный томатный соус. Оба, словно по уговору, избегали столь долгожданных фраз, столь бесполезных фраз. Оба знали, о чем шел между ними этот безмолвный спор, но не стремились выразить его словами. Ничего еще не было сказано. Все было сказано. Оба согласились, приняли эти условия.

Орельен ужинал. Глядел на свой ростбиф. Аккуратно резал его на куски. И, не подымая глаз от тарелки проговорил:

— А когда вы уедете, что я буду делать?

Береника прекрасно поняла, что он хотел сказать. Но она молча опустила веки, и сейчас, когда неестественная бледность покрыла ее лицо, сходство с маской стало разительно ясным. Не могло дольше длиться это молчание. Это смятение. Веки поднялись, как будто в бездонную глубину ночи медленно распахнулось окно, — и разымчиво-теплый, но дрожащий голос прошептал с наигранной беспечностью:

— Надеюсь, просто пойдете спать, как благоразумный мальчик.

— Нет, я говорю о том времени, когда вы по-настоящему уедете, а не о сегодняшнем дне, — пояснил Орельен, — когда вы покинете Париж, а вы, как я слышал, скоро его покинете.

— Не будем об этом говорить, — поспешно сказала Береника, — а то я совсем загрущу. Нынче вечером я чувствовала себя такой счастливой.

— В самом деле?

Береника утвердительно кивнула, и глаза ее стали огромными. Ему хотелось спросить, есть ли и его доля ее сегодняшнем счастье. Но он не смог. Его собственное счастье было столь хрупким, что он готов был грудью защищать его от любой недомолвки.

— Но мне необходимо… я должен знать, когда вы уезжаете.

— Дней через восемь — десять…

Орельен отхлебнул большой глоток портера, вытер губы бумажной салфеточкой.

— Десять дней… ведь это же одна минута, и подумать, сколько времени мы потеряли зря… почему, почему мы потеряли зря это время?

Береника ответила не сразу. Она понимала, что, согласившись ответить, соглашается признать необратимость всего. И, вскинув на него черные алмазы глаз, она ответила:

— Мы его вовсе не потеряли.

Правая ее ладонь прикрыла левую руку Орельена, лежавшую на столе. Он вздрогнул, и оба замолчали. Оба упивались этой банальнейшей минутой так, как не упивались еще ничем за всю свою жизнь. Орельен первым нарушил молчание.

— Я не понимал, Береника, я чересчур долго старался понять, — прошептал он.

Это прозвучало как мольба о прощении. Береника не спросила, что именно он старался так давно понять. Она-то понимала. И только что молчаливо разрешила называть себя по имени. Он продолжал:

— Никогда в жизни…

Он не рассчитал силы этих слов. Губы ее дрогнули, и он впервые увидел, как по ним пробежали и исчезли еле заметные трещинки. Он испугался, что сейчас она снимет с его руки свою ладонь, нежную, как древесный листок.

— Не верю, — сказала она, и он понял, что совсем необязательно отвечать ей: «Верьте мне, умоляю», — ибо он знал, что ее слова означают: «Верю». Орельен повернул руку ладонью вверх, подвел свою широкую ладонь под ее тонкую руку, принял ее руку в пригоршню, как каплю дождя. Его длинные пальцы пришлись на ту сокровенную часть запястья, где дышат и бьются нежнейшей сеткой еле намеченные жилки. Он прижал их кончиками пальцев. И почувствовал ток ее крови. Ему почудилось, будто, коснувшись этой сетки, голубой как небо, голубой как свобода, он коснулся святая святых самоубийц.

— Я и сам не хотел верить, — с трудом проговорил он наконец, — это было так ново для меня… Вероятно, то же самое должен ощущать прозревший слепец, впервые увидевший солнечный свет…

— Что прикажете еще подать? — послышался вдруг голос официанта.

— Честеру. И коньяк. А вам, Береника?

— Мне? Ничего!

— Но я прошу вас… Вы любите честер? Тогда…

— Только не надо коньяка.

— Хорошо, я налью вам чуточку.

Официант отошел.

— Обещайте мне, Береника. — Он явно злоупотреблял данным ему только что правом и произносил в ее упоительное имя при каждом удобном и неудобном случае. Он повторил: — Обещайте мне, Береника, что оставшееся время будет принадлежать мне, все эти жалкие, все эти чудесные десять дней…

— Не нужно заглядывать так далеко вперед, — произнесла она.

— Вы мне обещаете?

Береника заколебалась: «Это неразумно», — подумалось ей.

— Обещаю вам, Орельен, — сказала она вслух.

Никогда еще собственное имя не казалось Орельену таким прекрасным, таким чистым, таким мрачным. Но Береника, очевидно вспомнив что-то, уточнила:

— Только я обещала Замора, что буду позировать ему для портрета… и завтра мне придется к нему пойти…

— Вот видите! Уже… Вы отнимаете у меня, выторговываете эти минуты, всю мою жизнь…

— О, всю вашу жизнь…

— Да, жизнь!

— Простите, но я уже обещала, мне приятно, что с меня будут писать портрет… А вы зайдете за мной…

— Зайти за вами? И вы разрешаете?

— Не разрешаю, а прошу. У меня записан его адрес. В сумочке. Дайте, пожалуйста, мне сумочку, Орельен.