Арка святой Анны - Жоан Алмейда Гарретт

— Кто подал дурацкий этот совет, какой шут? Да не только шут, предатель вдобавок! Не надо нам в заложники ни Перо Пса, ни прочих, такие псы, как он, в заложники не годятся. Нам один волосок с головы нашего предводителя дороже, чем эти все лица. Ведь почему нужны нам эти все лица — потому что заждалась их виселица, как тут не веселиться!

Все захохотали.

— Хорошо сказано! — вскричал один медник — пиит, обожавший созвучия и поклонявшийся каламбуру. — Хорошо сказано!

Зачем нужны нам эти все лица?Затем, что мы хотим веселиться!Пора им отсюда выселиться:Их ждет не дождется виселица!Как тут не веселиться!

Я привожу сей достопамятный экспромт — коему долговечные страницы обнаруженной мною летописи придают документальную достоверность, — ибо он иллюстрирует весьма существенное обстоятельство нашей литературной истории, а именно то, что каламбур не является изобретением нынешней поэтической школы, хоть она и похваляется искусством нанизывать созвучия, словно зерна четок — «словно перлы на нить», — говорил Хафиз,{179} — да и прочие восточные стихотворцы — тысячу лет назад. Нет, господа, в нашей поэзии каламбур не новость, он был в ходу уже в четырнадцатом веке, да и еще раньше. Но и то правда, любителей нанизывать словеса было не так много, и от трескотни их меньше было скуки и докуки.

Из моего драгоценного документа явствует также, сколь естественно и древне написание «каламбур»,{180} ибо хотя слово сие и заимствовано из французского языка, что скверно, но оно легко прижилось, и уж лучше буду я писать его на наш лад и по законам нашей орфографии, чем выводить претенциозно и манерно «calembourg», странное и трудное написание, бросающееся в глаза своей неестественностью и педантичностью и среди полновесных и полнозвучных слов родного языка звучащее диссонансом.

Итак, то, что придумал Руй Ваз и, развив, переложил стихами Тиртей из цеха медников, было каламбуром — не смейте писать calembourg! — и каламбур этот пришелся весьма по вкусу толпе, как оно всегда бывает, когда каламбур ей понятен, что бывает не всегда.

Народ рассмеялся, а когда народ смеется, дела идут на лад.

Руй Ваз решил побалагурить и дальше в том же духе и продолжал:

— Что же касается заложников, всем ведомо, что еще зовутся они «аррефены», так пусть же в аррефены Аррифану нам выдадут, больно имечко у него подходящее, брат Жоан да Аррифана, чем тебе не аррефен!{181}

Еще один взрыв народного хохота — и еще одно документальное подтверждение тому, что игра созвучиями отнюдь не является исключительно изобретением бриттов, как утверждают друзья-англичане, но что она всегда была весьма в ходу и в чести у наших и заложена в поэтических их наклонностях не в меньшей степени, чем ассонанс, и диссонанс, и резонанс, и каламбур.

— Подать сюда брата Жоана! — вскричала толпа. — Хотим брата Жоана! Аррифану — в аррефены!

— В аррефены — Аррифану!

Шутка одержала победу, толпа снова успокоилась; епископ дал согласие, за монахом послали, и он весьма неохотно покинул монастырь, сие надежное убежище. Но делать было нечего: приказывал сеньор — и приказывал народ, нейтралитет был невозможен.

Торжественно объявили перемирие; и прелат вместе с вождем восставших и немногочисленными представителями обеих враждующих сторон поднялся наконец до конца лестницы и вошел во дворец.

В тот миг пробило полночь; Гарсия Ваз, оставшийся среди простолюдинов, дабы поддерживать их и сдерживать, обеспокоенно и озабоченно подозвал брата и спросил в тревоге:

— Полночь пробило, слышал?

— Да, ну и что?

— Так явится он или не явится? Коли не явится, дело кончится плохо. Народ есть народ: стоит только потянуть время да продержать людей ночку без сна, и гнев народа остынет, а кто останется у быка на рогах, так это мы.

— Я-то больше боюсь, что народ слишком уж раскипятится и натворит глупостей, а король прогневается и потом взыщет со всех — и с нас в том числе. До сей поры все шло как по маслу, и если мы продержимся еще хоть часок…

— Но он-то, он сам? Я вот не знаю, где он…

— Где он!.. Он уже здесь.

— Неужели! Может ли быть!

— Да я сам собственной особой вместе с архидиаконом и ведьмой из Гайи, с этой старухой, что все ходы-выходы знает, какие есть в городе и в крепости, будь они хоть тайные, хоть подземные, так вот я вместе с ними открыл ему потайную дверь, что ведет в подземелья дворца, а оттуда можно войти в собор, в каплицу Богоматери Силваской. Он там…

— Один? Опасно ведь!

— Один — разве он кого боится? Да и кто осмелится?

— Кто? Любой из негодяев, что служит в этом проклятом доме, ведь большая часть их не знает его в лицо.

— Опасаться нечего. Ему это все нипочем, такой человек; не тревожься. Да к тому же Пайо Гутеррес знает, где притаился он, в каком из закоулков собора. Его самого никто не увидит, а он увидит все и явится, когда пора приспеет. Не тревожься: дело идет на лад, и станем мы с тобою….

— Кем станем, Руй?

— Откуда мне знать, Гарсия? Но кем-нибудь да станем. Уж так потрудились…

— Не знаю, не знаю… Замешаешься в такое дело, а выгода…

— Достанется тем, кто придут потом. Так всегда было и, думается мне, будет впредь. Поглядим.

— Человече, но тем не менее, на нашей стороне правда.

— И справедливость.

— Стало быть, вперед. И бог нам поможет.

Глава XXXV. Заседание открыто

Уже перевалило за полночь, когда с высокой звонницы собора зазвучал медлительно, торжественно и размеренно могучий голос самого большого колокола, в который звонят лишь в очень редких случаях и который возвещает великий праздник, великий траур или какое-нибудь чрезвычайное событие в общественной жизни.

Все те из горожан, кто не участвовали в мятеже, сбежались к собору на звон освященной бронзы, которая словно возвещала городу: «Приходите, все приходите — и великие события у́зрите».

И верно, спустя недолгое время и мятежники, и мирные жители, вооруженные и безоружные, — все жители Порто уже толпились на площади перед собором и заполняли прилежащие улицы, переулки и проулки. Ночь была погожая, но безлунная, и высокие узкие соборные окна уже являли взорам многоцветные стекла своих витражей, ибо внутри собора зажигались свечи, и уже вырисовывались понемногу там — святой в митре и с посохом, тут — головка серафима меж двумя крылышками, здесь эпизод из Священного писания, еще где-то — легенда из Flos Sanctorum.[38]{182} К этим предвозвестиям чего-то неожиданного, торжественного и весьма важного не замедлили присоединиться звуки органа, сначала зазвучали верхние регистры, потом и остальные во всем великолепии своем и проникновенности.

Затем врата растворились настежь, поток света хлынул из святых приделов и залил всю площадь, кишевшую народом. И толпа ринулась во храм, заполнила необыкновенно вместительные просторные нефы, забив их до отказа; свободными остались только главный придел да хоры, ибо их защищали высокие решетки, отделяя от остальной части собора.

Зрелище было великолепное, оно могло бы привлечь толпы само по себе, даже если отвлечься от того, что в соборе предстояло обсудить вопрос, представлявший для народа величайшую важность. Каноники в своих пелеринах восседали в креслах капитула; епископ, сменив боевые доспехи мирянина на священный пурпур, шлем — на митру, а меч на золотой посох, казался, — в древнем, гомеровском смысле этих слов — «пастырем народов», что оставил на поле боя воинское свое снаряжение и является во храме облаченный в жреческие ризы, дабы отслужить службу на алтаре своего бога.

Но бог, которому должен служить епископ, есть бог мира и милосердия, он велит, чтобы даже невинные руки были омыты, прежде чем подступят к алтарям его те, кто к нему приходят. Как же примет он из окровавленных дланей грешного своего понтифика жертву, которая, согласно его учению, приносится без пролитья крови, которую позволено приносить, лишь когда сердце очищено от всяческой гордыни, скорбно, смиренно и чуждо каких-либо недобрых мыслей.

И, однако же, он восседал на престоле, этот епископ, во всем великолепии своей мирской и духовной власти, в окружении своих клириков и служителей, своих должностных лиц, и церковных, и мирских: справа от него был архидиакон, хранитель его посоха, слева дворцовый комендант, хранитель его крепости, ибо епископ был одновременно сеньором и апостолом, одновременно пастухом и свежевателем овец своих — омерзительная аномалия варварских веков, придавшая столько блеску церкви, отнявшая столько света у веры!

На главном алтаре, украшенном росписью в византийском вкусе с изображением Богоматери, покровительницы нашего города, лежала раскрытая книга, большая, с золоченым обрезом, с ярко раскрашенными миниатюрами, с готическими буквицами, перевитыми затейливыми арабесками. То было Евангелие. Книга покоилась на златопарчевой подушке.