Тезей (другой вариант перевода) - Мэри Рено

- Послушайте, так это правда, что на материке цари до сих пор приносят себя в жертву?! - это спросила женщина. Молодая, глаза как у лани, громадные, и казались еще больше от краски. - Это как в старых песнях?.. Как это должно быть прекрасно - быть мужчиной, путешествовать, своими глазами видеть все эти первобытные дикие места!.. Покажите мне принца!

Ее друг поднес ей к губам павлиний веер и прошептал: "Вы сами его сразу отличите". Они оба искоса глянули на меня из-под подсиненных век и отвели глаза.

Я заметил, что все эти дамы смотрели на девушек и говорили о них так, словно те были уже мертвы, а к нам, к мужчинам, относились как-то по-другому. В тот первый день я удивился, почему это.

С прибытием важных господ толпа вокруг расступилась и притихла. Теперь нас рассматривали эти - без гнусных похотливых шуток, но холодно и бесстрастно, будто мы лошади. Проходя мимо меня, двое разговаривали:

- Не понимаю, зачем Лукий устроил этот спектакль. Если бы он помолчал до торгов, у него самого был бы шанс...

- Никоим образом, - ответил другой, - знатоков у нас предостаточно. А Лукию, по-видимому, нравится, чтобы о нем говорили. Иначе он продал бы свои новости, и мы все знаем кому.

Первый оглянулся и понизил голос:

- Из Малого Дворца никого... Если он узнает последним - Лукий будет весьма огорчен.

Другой без слова поднял брови и показал глазами.

Я проследил его взгляд.

Подъезжал еще один. Не на носилках, а на чем-то вроде телеги. Ее тащили два громадных вола, рога темно-красные с позолоченными концами... Под балдахином из тисненой кожи, что висел на четырех угловых стойках, было кресло, похожее на трон, и в нем сидел человек.

Он был очень смуглый; кожа не красноватая, как у коренных критян, а зеленовато-бурая, похожая на цвет спелой маслины. И грузен он был - как вол. Шея не тоньше головы, так что лишь сине-черная борода отчеркивала лицо. Жесткие черные кудри блестели маслом над низким лбом; широкий нос, вывороченные черные ноздри... Если бы не толстые мясистые губы, можно было б сказать - звериное лицо, морда скотская. Только рот у него выдавал, что этот человек умеет чувствовать и мыслить; а глаза - глаза были абсолютно непроницаемы. Они просто смотрели, не выдавая ни чувств, ни мыслей, ни намерений своего хозяина: он сделает всё, что захочет, и этого никогда не угадаешь заранее. Эти глаза напоминали мне что-то давнишнее, но я не мог вспомнить что.

Телега подъехала, и слуга, что вел быков, остановил их. Придворные учтиво приветствовали, приложив ко лбу кончики пальцев, - тот человек едва шевельнул в ответ рукой, грубо и небрежно. Он не спустился вниз, а поманил Лукий подошел к нему, поклонился... Я едва слышал, но слышал их голоса.

- Послушай, Лукий, я надеюсь, ты доставил себе сегодня достаточно удовольствия. Но если ты хотел доставить удовольствие мне - ты даже больший дурак, чем кажешься с виду.

Скажи это вождь среди воинов - ничего особенного. Но здесь - после всех утонченных манер и учтивых разговоров, - здесь будто дикий зверь ворвался в толпу людей, которые его боялись. Все отодвинулись и отвернулись, чтобы можно было сделать вид, что не слышали.

Лукий оправдывался:

- Мой господин, здесь никто ничего не знает. Это представление в гавани, этот танец - люди думают, что я их научил, - но этот танец ребята затеяли сами. Я никому не стал этого говорить - хранил правду для вас. Так что все это гораздо значительнее, чем все думают.

Тот кивнул небрежно, вроде сказал: "Ну что ж, быть может ты и не врешь". Кивнул и стал разглядывать нас по очереди, а Лукий что-то шептал ему на ухо.

Аминтор - он стоял возле меня, - Аминтор спросил:

- Как ты думаешь, это сам Минос?

Я глянул на того еще раз и поднял брови.

- Он? - говорю. - Ни в коем случае. Род Миноса эллинский, а кроме того - какой же это царь?!

Мы так долго простояли там среди толпы, так долго они говорили о нас, как о животных, неспособных их понять, - я совсем забыл, что они могут понять нас. А они, разумеется, поняли; поняли все. Стало тихо-тихо, все разговоры вмиг смолкли... Царедворцы стояли такие растерянные, словно я бросил молнию среди них, а они должны сделать вид, что не заметили... И тот человек тоже услышал.

Его глаза остановились на мне. Большие, мутные, слегка навыкате... Я вспомнил, где я видел такие глаза: так смотрел на меня бык в Трезене, перед тем как опускал голову и бросался вперед.

"Что с ними? - думаю. - Отчего эта суматоха тихая? Или этот малый царь, или нет. Так что теперь?.. Но что я натворил!.. Та старуха, дома, не зря обругала меня выскочкой: я хотел сделать так, чтобы тут о нас заговорили, - а что из этого вышло? Этот скот наверняка берет здесь всё, что захочет; теперь он хочет забрать нас, а худшего хозяина во всем Кноссе не сыскать, уж это точно. Человек предполагает... Вот к чему самонадеянность приводит, лучше б я оставил всё как есть, на волю бога... Но что теперь делать? Как выкрутиться из этой истории?"

И тут он сошел со своего трона. По его телу я думал, что он будет локтей четырех ростом, но он оказался со среднего эллина, настолько коротки были толстые уродливые ноги. Когда он подошел поближе, я покрылся гусиной кожей: что-то такое было в нем - не уродство, не злобный вид, - что-то другое, отвратительное и противоестественное, - не знаю как объяснить, но чувствовал.

Он начал ходить вокруг нас, разглядывать... Парней ощупывал, как повар, что покупает мясо; а с девушками был бесстыден до безобразия, хоть все смотрели на него. Я видел - он считает себя вправе не считаться с ними, ему нравилось их шокировать. Меланто разозлилась - он хохотнул довольный, понравилось; Гелика источала молчаливое презрение, не замечала его, словно его не было рядом, словно его руки не касались ее... Наверно, в ее профессии ей не раз приходилось смиряться с чем-то подобным, и ей было теперь легче, чем остальным. Нефела вздрогнула - он захохотал и шлепнул ее по ягодице... Хризу я любил больше всех и за нее больше всего переживал. Когда он направился к ней, я сказал ей тихо: "Не бойся ничего, ты принадлежишь богу". Его глаза повернулись ко мне - я понял, что меня он оставляет напоследок.

Чтобы не выдавать свою напряженность, я отвернулся - и увидел новые носилки, которых раньше не было. Их опустили неподалеку, но занавески из дорогой плотной ткани были задернуты; и один из носильщиков звал Лукия. Лукий тотчас подошел, склонился низко, приложил ко лбу ладонь со сжатыми пальцами - у нас так приветствуют богов. Занавески чуть раздвинулись: узенькая щелочка, через которую ничего не было видно снаружи... Хоть я ничего не слышал, но кто-то говорил там внутри: Лукий опустился на одно колено, в пыль, и внимательно слушал.

Я ждал, что и остальные проявят почтение к хозяину этих носилок; но все проходили мимо, едва взглянув, словно их там вовсе не было. Это меня поразило. Я считал, что хоть что-то понимаю, знаю как должно обходиться с людьми высокого положения... Или этот человек должен считаться невидимым? Как боги?..

Дальше мне стало не до этих мыслей: тот урод подошел ко мне. Он посмотрел мне в глаза, потом положил свои черные волосатые лапы на плечи Хризе и начал грубо ощупывать ее, всю. Я едва не взорвался от ярости, но понял, что если сейчас ударю его - пострадает больше всех она. Взял себя в руки...

- Не обращай внимания, - говорю, - люди здесь - хамье, но мы пришли к богу.

Он повернулся - гораздо быстрей, чем я ждал от него, - повернулся и схватил меня за подбородок. От него пахло мускусом, тяжко, тошнотворно... Одной рукой он держал меня, а другой ударил по лицу; так ударил, что на глазах выступили слезы. Правой рукой я не мог шевельнуть: на ней потом долго держались следы ногтей Хризы, много силы пряталось под ее нежной красотой. Позади, среди придворных, раздался ропот; мол, обычай нарушен, святотатство... Казалось, они поражены больше, чем я. На самом деле, кто думает, что у раба могут быть какие-то права?.. Я был бы готов к этому, если б с нами не нянькались так на корабле. Услышав голоса, он быстро обернулся всё опять стало тихо, все лица бесстрастны... Они были мастера на этот счет. А я - я ненавидел их только за то, что они видели мой позор; их лицемерие меня не тронуло.

Все еще держа меня за подбородок, он заговорил:

- Не плачь, петушок, быки бьют гораздо больнее!.. Как зовут тебя в тех краях, откуда ты прибыл?

Я ответил громко, чтобы всем было слышно, что не плачу:

- В Афинах меня зовут Пастырь Народа, в Элевсине зовут Керкион, а в Трезене - Дитя Посейдона!

Он дышал мне в лицо.

- Слушай ты, дикарь материковский, мне наплевать, какими титулами тебя награждают в твоих племенах. Назови свое имя!

- Мое имя Тезей, - говорю, - я бы сразу тебе сказал, если б ты спросил по-человечески.

Он снова ударил меня по лицу, но теперь я уже ждал этого, так что не шелохнулся. Потом где-то за его глазами появилась какая-то мысль.

Закрытые носилки все еще стояли там же. Лукий отошел, но щель в занавесках осталась, хоть не было видно руки, которая держала их.