Только одна пуля - Анатолий Злобин

Ухабистая дорога, теплый дождик, шумная встреча — все нравилось Сухареву до рези в глазах. Вот оно, начало опрощения, с умилением думал он.

Тисса — романтическая река нашей юности. Пять турбаз за один присест, десять вершин, двадцать дней слияния с родной землей. Долой цивилизацию.

Их разъединили. Виктория попала этажом выше, он в компанию трех одиноких дикарей, озабоченных поиском самок.

Тем лучше, думал Сухарев, опрощаться, так до предела.

Утром он проснулся от петухов, долго слушал их у окна, вздрагивая при каждом новом запеве. Ностальгия по петухам неизбывна в нас. Все-таки я мужик по истокам. Все мы из мужиков. Пять поколений назад, кроме русского мужика, в России вообще никого не было.

Мужики и петухи — вот исконная основа России, ее мудрость и скорбь.

Чу! Опять я умствую, а ведь прилетел опрощаться.

Труба поет подъем. Бегом к вершинам.

Первую вершину пропустили, так как Виктория отравилась кислородом и слегла с мигренью, приступы которой ее иногда посещали. Потом она задремала, а я побрел куда глаза глядят, лишь бы в горы.

Что такое Карпаты? Многослойность пространства. Заступая одна за другую, линии косо устремляются в небо, каждая к своей вершине. Но вдруг раскрывается долина, скомпонованная по принципу минимального использования линий, необходимых для изображения карпатского силуэта.

Горы существуют для того, чтобы увеличивать количество квадратных километров земной поверхности. Долины — для привалов и жилищ. Трехмерность гор неизменно выше двухмерности долины. Мы покидаем долину ради восхождений, возвращаемся к ней, чтобы жить.

— Сча-стли-во-го пу-тю! — скандировала горстка остающихся.

— Сча-стли-во ос-та-вать-ся! — отвечала уходящая масса.

Все упрощается, когда люди начинают скандировать хором под палочку дирижера. За тем мы и приехали сюда.

Утром вышли к приюту Драгобрат, чтобы оттуда начать штурм Близнецов. Нас вел инструктор Василий. С тропы скатывались под откос истерзанные рифмы:

Где ж тренироваться, милый мой дружочек?Где ж тренироваться, сизый голубочек?

Песня была бесконечной, как восхождение, и выносливой, как гуцул-инструктор.

В турпоходе, бабка, в турпоходе, Любка,В турпоходе ты, моя сизая голубка.

Когда в легких не хватает кислорода, все становится проще: хочется одного — заглотнуть глубже. Всего один глоток. Я много не прошу, дайте глотнуть кусок родного пространства.

Однако опрощение не приходит само. Учтите, оно нуждается в веских доказательствах.

На промежуточном привале Виктория лежала, высунув язык.

— Мы втянемся, — говорила она, — вторая вершина будет легче, вот увидишь, а третья еще легче, чем вторая.

Подошел гуцул Василий, мастер по восхождению.

— Это твой? — спросил он, указывая на мешок.

— Мой. А что? — удивилась она.

— Мешок почти свободный. Дай-ка сюда.

И принялся наваливать в ее мешок кирпичеподобные буханки. Сухарев не успел набрать воздух в пустующую грудь, как Василий с кряканьем перебросил мешок себе на спину. Виктория молча наблюдала.

— Ты хилая, — сказал он ей. — Иди так.

Виктория мечтательно смотрела ему вслед.

— Какой прекрасный экземпляр дикаря, — заметила она. — Правда, Ванюша?

— Здесь все правда, — с чувством отвечал Иван Данилович. — И мы на верном пути.

— Товарищи туристы! Приют Драгобрат находится на высоте 1240 метров над уровнем моря. Кто будет спать на верхних нарах, тот поднимется на два метра выше, рекомендую. А сейчас женщинам шагом марш чистить картошку, мужчинам носить воду и одеяла. Завтра подъем в восемь ноль-ноль.

— Тысяча двести сорок метров над уровнем асфальта, — задумчиво сказал Сухарев.

— Чего? — не понял сосед, один из трех дикарей.

— Мы поднялись над нашей цивилизацией, — велеречиво пояснил Иван Данилович, — может быть, даже оторвались от нее.

— Подумаешь, — сказал дикарь. — Зачем тебе цивилизация? Пойдем за одеялами.

— Чем выше в горы, тем проще жизнь. На вершине жизнь вообще упростится до одноклеточного существования: хватать воздух. — Обобщающая тирада осталась непроизнесенной и до лучших времен откладывалась в сундук «Для души и тела».

— Как твоя голова? — спросил он вслух. — Сказывается нехватка кислорода?

— Все чудесно, милый, я отправляюсь мыть котелки.

Приют Драгобрат срублен в виде двухэтажной избы. На первом этаже четыре комнаты, в каждой из них двухэтажные нары на сорок человек, как в самом распрекрасном солдатском блиндаже на шесть накатов.

Я проснулся в абсолютной темноте — такая темнота бывает лишь в старом окопном сне, который снится нам по военным праздникам.

В этой кромешной тьме начинаются завершающие аккорды карпатского абзаца моей жизни.

Я протянул руку — и провалился в пустоту.

Виктории не было на месте. Я лежал успокоенный, просветленный. Как хорошо, что мы сюда приехали. То ли чистота воздуха была тому причиной, то ли окружающий простор, угадываемый даже сквозь темноту, но я чувствовал себя абсолютно выспавшимся, мысль работала пронзительно и четко. Впрочем, темнота уже начинала отсвечивать всполохами сна в солдатском блиндаже, за окном струилась ущербная луна, а может, то светилось реликтовое излучение Млечного Пути, обращенного острием стрелки к вершине, которой мне уже не суждено достигнуть.

Постепенно стала просматриваться пустота, оставшаяся от Виктории: вмятина на подушке, пролежни в матрасе. По-моему, я заснул на ее руке. Сейчас она придет и заполнит собой образовавшуюся пустоту на матрасе и в душе. Она такая хрупкая, а занимает так много места в моей жизни.

Почему она не идет? Пора.

Досадуя на обрыв мысли, я принялся шнуровать башмаки, чтобы отправиться на поиск заблудившейся жены, спасти ее от волка и снежной лавины. Чиркнул спичкой и в ее ускользающем свете увидел еще одно зияющее место на нарах, где спал гуцул Василий, взявший на себя обязательство доставить нас к вершине.

Но отчего так вольно дышится и мысль устремляется в беспредельность? Зачем Виктория отвлекла меня от главной мысли? Сейчас она покажется от крайнего сарайчика, и все займет прежние места во вселенной.

Я обошел вокруг дома, вглядываясь в очертания ночи. Луна предательски выскользнула из-за облака, и в ее безмятежном свете стал виден мокрый росистый след — перпендикуляр страсти, вонзающийся в черноту леса. Почти машинально я шагнул по этому следу неверности, он был совсем свежим, трава распрямлялась за мной с легким шорохом.

Зачем я иду? Я остановился — ведь это не моя тропа. Не мой там след, я не имею права. И вообще: должен ли я видеть то, что желает сокрыться от меня на конце росистого перпендикуляра?

Я осторожно попятился назад, чтобы не разрушать следа в траве и гармонии звезд над головой.

Мне хватило на сборы двух спичек. Уложил рюкзак и выбрался в коридор с тусклым ночником. Сейчас я боялся лишь того, что меня застанут на месте преступления.

Но все обошлось. Я никого не встретил и скоро шагал по низовой дороге, оттягивая носок ступни, как при строевом шаге.

На повороте я лег навзничь, упершись головой в камень, и долго смотрел ввысь. Небо очистилось. Я всматривался в начертания звезд и узнавал в них самого себя. Никогда не видел столько звезд, и таких ярких. Звезды струились, переливались — они смотрели в мои глаза. Мы стремимся к неведомой вершине, тогда как она вот, прямо перед нами, в нас самих. В каждом человеке заключена его вершина, надо лишь открыть ее в себе самом.

Это была удивительная ночь с проблесками дальних молний и озарениями мысли. Звезды переливались в меня, и я переливался в звезды. Я разговаривал с мирозданием. Что случилось в избе, на росистом следу? Случилось одно — свобода. Как звездам дана свобода вечного горения, так и я свободен душой и не имею права претендовать на чужую свободу.

Ночь чиста и терпелива. Свобода звезды и свобода росистого следа. Свобода моей тропы. Я спускался в долину и на каждом удобном повороте опрокидывался навзничь, глядя на звезды, пока они не иссякли, а вместо них простудили горы. Тогда я пошел вниз, не оглядываясь больше на небо. Я видел вперед, назад, во все стороны, я слышал зов вечных гор.

Снова пели петухи. Я вздрогнул от первого крика, от второго умилился, от третьего впал в священный трепет.

Чему я радуюсь? Ведь я обманут, унижен, растоптан. Но я был счастлив, ибо в эту звездную ночь я открыл истину, а открывший истину обманутым быть не может.

Ночь прозрения продолжалась под шуршанье камней, ускользающих из-под ноги. В эту ночь я открыл вершину, которая во мне, она состоит в самопожертвовании, это просто, как на войне. И счастье мое было от жертвы, которую я принес в эту ночь звездам.