Повесть о моем друге - Пётр Андреев

В делегатской записной книжке в то время я отметил, что на этот съезд было избрано 1192 делегата с правом решающего голоса и 167 — с правом совещательного голоса. Если к XVIII съезду, который проходил в 1939 году, в партии было всего 2,5 миллиона членов и кандидатов партии, то к XIX съезду партии, несмотря на огромные потери, которые понесла страна в годы Великой Отечественной войны, в ее рядах насчитывалось почти 7 миллионов членов и кандидатов партии, то есть количественный состав увеличился почти в три раза.

А вот другая деталь, характеризующая моего друга во время нашей встречи на XIX съезде: Сергей написал письмо в президиум съезда, которое подписало много товарищей, сидевших рядом с нами. Антонов внес предложение отправиться всем делегатам в Мавзолей — на поклон В. И. Ленину. Записка его — мы видели, как ее передал дежурный — попала к Берия. Тот сидел за столом президиума съезда с краю.

Изумлению нашему не было предела, когда Берия, прочитав, зло оглядел зал и медленно, угрожающе-медленно, демонстративно изорвал нашу записку и презрительно бросил ее в пепельницу.

Во время одного из перерывов — съезд работал напряженно, заседания были многочасовые — мы с Сергеем спустились в буфет, перекусить. Там он рассказал мне любопытный эпизод из жизни советских граждан в Пекине: в те годы многие тысячи наших первоклассных специалистов работали в Китайской Народной Республике, передавали богатейший опыт социалистического строительства трудолюбивому китайскому народу (не грех сейчас напомнить, что было это в послевоенные годы, когда сотни городов и тысячи деревень у нас на Родине лежали в руинах после гитлеровского опустошительного нашествия).

— Понимаешь, — начал Сергей в обычной своей неторопливой манере, — в Пекине общественного транспорта нет еще: мы только-только начали помогать КНР поставками грузовиков. Рикш — великое множество. Причем большинство их, бедолаг, работает «на своих двоих», все бегом да бегом. Встречаются, впрочем, иногда «велорикши», которые приспособили себе старый велосипедик — все легче таскать пассажиров. Нашим товарищам категорически запрещено пользоваться услугами рикш, и это разумно: нельзя унижать достоинство гражданина Китайской Народной Республики. И вот однажды молодой советский специалист-энергетик, чувствуя, что опаздывает на работу, остановил велорикшу, попросил изумленного, ничего не понимающего человека пересесть в коляску, а сам что было сил подналег на педали. На работу наш парень приехал вовремя, а рикше чуть не силой сунул в руку деньги — в два раза больше того, что полагалось бы за проезд. Наш-то побежал в цех, а рикша, увидав в кулаке у себя юани, во-первых, не заработанные им, а во-вторых, вдвое превышающие нормальную плату, — отправился в советское консульство и вернул дежурному коменданту те юани, что «переплатил какой-то ненормальный сулянь тунижи (советский товарищ)». По рассказу и описанию рикши была установлена личность того, о ком идет речь, и «виновному» записали выговор по партийной линии «за нарушение правил пользования китайским транспортом». Смешно вроде бы, а? Сам рикшу вез, денег переплатил, да еще выговор «схлопотал».

Сергей отодвинул стакан с недопитым чаем, задумчиво посмотрел на меня, закурил неторопливо.

— Это хороший народ, трудолюбивый, — заметил он. — Я полюбил китайцев, как и все мы там в Пекине, Шанхае, Ухани, Кантоне, Шэньяне, Харбине. Страшно будет, если этих доверчивых людей, угнетавшихся веками, столкнут с рельс интернационализма. Народ к нам относится замечательно. Действительно, ведь мы их братьями считаем, боимся даже в мелочах обидеть, последнее им отдаем, а сколько у нас самих незалатанных дыр, как нуждается наш народ в станках, дизелях, автомобилях. Но разве можем мы отказать братьям по классу?! Будут ли помнить в Китае об этом — вопрос. Не забудут ли? Точнее говоря, не  з а с т а в я т  ли забыть?

После окончания XIX съезда партии жизнь снова развела нас: Сергей был и на дипломатической и на партийной работе, я продолжал служить в армии. Вспоминаю письмо, пришедшее — нежданно-негаданно — от Сергея, спустя много лет уже после нашей последней встречи.

«Дорогой Петро, здравствуй!

Как говорится, неисповедимы пути господни. Пишу тебе из Парижа.

Сейчас ночь, а я только-только вернулся в отель, где остановилась наша «партизанская бригада». Прилетели мы две недели назад, рано утром. Встретил делегацию советских партизан наряду со многими другими Андре Бор, министр по делам бывших фронтовиков. Человек он славный; честно воевал против гитлеровцев, примкнув к маки́ совсем еще юным пареньком. Храбрости он был отчаянной, совершал налеты на оккупантов, устраивал диверсии. Гитлеровцы загадили весь север Франции (Андре Бор — лотарингец) своими листовками и объявлениями, в которых объявляли награду за голову партизана. Нашелся мерзавец, предал Бора. Схваченный гитлеровцами, он мужественно держался при допросах, никого из товарищей не выдал и был приговорен к смертной казни. В ночь перед приведением приговора в исполнение партизаны устроили Бору дерзкий побег.

Бор — мы с ним как-то быстро подружились — рассказывал мне:

— Я начал партизанить вначале не по зрелому идейному устремлению, а из-за мальчишества. По-настоящему я осознал себя маки, борцом-антифашистом лишь после обращения к народу Франции генерала де Голля. Я не коммунист, я всегда был и остаюсь голлистом. Но после того как друзья спасли меня, после того как ушел в лес и стал командовать большим соединением, судьба свела меня со многими французскими коммунистами и социалистами, с советскими людьми, сбежавшими из гитлеровских концлагерей и примкнувшими к нашей борьбе: русские сражались за свободу Франции в лесах Лотарингии, наши летчики из «Нормандии — Неман» били гитлеровцев в России вместе с советскими пилотами. Разве это не есть истинный пример антифашистского братства?! Я, голлист, подружился во время нашей совместной борьбы против гитлеровцев со многими советскими людьми и до сих пор храню память о них в моем сердце. Потому-то и стал одним из инициаторов конгресса бывших партизан. В моем сердце всегда будет жить Герой Советского Союза Полетаев — а сколько таких Полетаевых сражалось в Италии, во Франции? Сколько их осталось навсегда лежать в нашей земле?

Принимали нас здесь отменно, и программа была организована интереснейшая. Я, знаешь ли, даже о хвори своей забыл (врачи-то ведь меня со скрипом пустили в поездку, мудрят что-то за моей спиной эскулапы, требуют немедленной госпитализации). Пришлось перед выездом пошуметь: «Что, в тираж списываете?! Не дамся! Пока на ногах стою, буду работать! Если же хотите моей погибели, то, пожалуйста, отправляйте на «заслуженный отдых», только заодно приготовьте некролог. Наше поколение отдыхать не умеет, наше поколение умеет строить и защищать построенное!» Словом, отбился, да и друзья подналегли — дали мне врачи отсрочку, сказали, что госпитализируют после возвращения из этой поездки. Тебе признаюсь, одному тебе: после возвращения из Пекина чувствую себя я неважнецки. Какая хворь в меня забралась — черт ее раскусит, но подлечиться, видно, придется весьма основательно.

Так вот о программе нашего здесь пребывания. Речи партизан ты, верно, мог прочесть в газетах. Выступали русские и французы, югославы и украинцы, поляки и белорусы, армяне и бельгийцы, норвежцы и грузины. «Мы собрали сплошной интернационал, — пошутил Бор как-то, — вполне вероятно, что это может не понравиться не только ультралевым, но и крайне правым. Впрочем, нам, партизанам, не привыкать к опасностям!»

Делегация советских партизан разделилась на несколько групп и разъехалась по стране. Мне предложили отправиться на юг Франции, в Марсель, Канны, Ниццу. Здесь я ощутил ту высокую чистую голубизну южного неба — особенно в Арле, — которая так вдохновенно влияла на корифеев французской живописи. Знаешь, наверное, только здесь можно по-настоящему понять величие и трагедию гениального Ван-Гога. (Написал и сразу же вспомнил нашего с тобой «подопечного», старика Пэна, молодость комсомольскую вспомнил.)

В Марселе нас принял мэр, социалист Деффер. Кое-кто говорил мне, что он правый социалист, человек по отношению к нам весьма и весьма сдержанный. Я, однако, этого не заметил. Принял нас Деффер отменно дружески.

Обычный средний француз, гордый тем, что его уже несколько раз подряд выбирают мэром Марселя, влюбленный в свой город, хорошо его знающий.

И вот во время обеда у мэра кто-то из гостей рассказал, что в Ницце, «жемчужине Франции», самом красивом городе Средиземноморья, похоронен Герцен. Меня, знаешь, прямо как стукнуло: ведь именно в литературе прошлого века, где Герцен занимает одно из первых мест, Ницца сплошь и рядом поминается нашими писателями, да и у Герцена, сдается мне, в «Былом и думах» есть строки об этом городе, воистину красивейшем, как я сам убедился, побывав там.