Корень жизни: Таежные были - Сергей Кучеренко

За два сезона Никита наскреб деньжат на «Ладу», но загорелся брать вездеходную «Ниву» и прицеп «Скиф», для этого требовалось еще пять тысяч рубликов. А что такое они для Никиты? Три десятка соболей, десяток норок, по дюжине изюбров да кабанов во как хватило бы. Да осталось бы и на расчет с вертолетчиками, и на благодарность начальству за милостиво предоставляемый ему законный отпуск и пару месяцев без содержания.

Все было бы хорошо, если бы не удэгейцы. Никита с марта по октябрь ломал голову над жизненно важной проблемой — что предпринять, чтобы удержаться на своей «золотой жиле», и в конце концов уцепился за такое решение: заключает договор с промхозом на заготовку пушнины и мяса — прикрывается им, как щитом, от всяких крючкотворцев, забрасывается в свою тайгу в полной экипировке, а там видно будет. Главное — договор. Это закон и защита от неприятностей. Кое-что можно сдать на заготпункт — бельчат там, колонков, самых мелких соболишек. Но основное-то пойдет в карман! Станет своим, кровным!

С середины октября начались хлопоты. Надо было закупить продуктов, завезти еще сотню капканов, сшить зимнюю палатку и печь для нее склепать, избу подремонтировать, рыбешки, пока не скатилась в Алчан и Бикин, наловить побольше. Договор с вертолетчиками прочен — требовалось лишь «дать заявку» о полете за неделю. Но отпуск у начальства опять хлопотать надо: отпроситься все-таки непросто.

…В конце октября вместительный и сильный Ми-4, дико рыча и истошно воя, тряско завис над каменистой косой. С нее ураганом смело листья, ветки и песок. Поспешно выбросив Никиту со всем его скарбом, машина облегченно и радостно взмыла свечой в молчаливое осеннее небо. Никита хозяйственно осмотрел и перенес на высокий берег вещи, умылся, ошалело фыркая, в ледяной воде, напился и только после этого жадно затянулся сигаретой.

Ночью в жарко натопленной избе, сытый и хмельной, он развалился на мягком пуховом спальнике, выменянном у геолога за медвежью желчь (болен был парень тяжко), слушал музыку из «Спидолы» и блаженно бормотал: «Хорошо… Порядок… Свое возьму…»

Замелькали в заботах первые таежные дни. Добрыми виделись они. Ночами, особенно под утро, зимним авангардом широко и упорно наступали морозы, а днем было так тихо, просторно и солнечно, что работать можно в одной рубашке все светлые часы. И Никита с утра до вечера тюкал топором, резал, пилил «Дружбой». Ходил, осматривал, вслушивался — и все обещало удачу. Бывает же такое везенье: сбегал за потайным карабином к заветному тополевому дуплу — каких-нибудь двести метров! — и с двух выстрелов завалил изюбриху с полугодовалым оленьком. В поставленную в устье заливчика сеть за ночь напуталось полмешка ленков, хариусов и таймешат. Пошел проверить и подправить ближние путики, и у большинства старых, но исправных «шалашиков» нашел соболиные отметины — ждут! Очередью стоят «сторублевики» к капканам со сладостными приманками, которые вот-вот будут взведены.

Еще по чернотропу — до снега — Никита насторожил три сотни капканов на соболиных путиках да полсотни поставил в ходовых норочьих местах, наморозил большую бочку рыбы, в упор подстрелил еще секачишку, дуриком выпершего на него. А на кишках того секачишки замаскировал три петли из крепчайшего стального троса на медведя. Полюбовался своей работой, смачно представил: выпрет косолапый на пьянящий гнилой пряностью запах, подойдет к дереву, привстанет на задние лапы внутри замаскированно разложенной петли, дернет к себе подвешенный мешок с приманкой и освободит трос. Тяжелые бревна ухнут глубоким вздохом, с визгом потянут через скобу трос, петля крепко обхватит зверя за ногу или за обе, а то и за туловище, поднимет и притянет к дереву у самой скобы. Иди, Никита, бери медведя, в котором, ежели все с умом использовать, почитай, семьсот рубликов… А главное — без риска за свой скальп и товар: зверина затягивается крепко, но живет долго — пока не придут за ним.

Заботы о мясе он отложил на морозный декабрь, когда угодившие в петли и башмаки-кольца изюбры и напоровшиеся на ножи кабаны промерзают быстро и крепко, не успев закиснуть. Никита не душегуб, нет! Он не ставит петли в расчете на затягивание их на шее зверя — зачем зря губить добро! Удушится и через полсуток завоняет. Никита делает все умно — выкопал на тропе в узком месте ямку, прикрыл ее берестой со звездообразным надрезом, а на бересте замаскировал петлю. Ступил зверь копытом в коварное место, провалился в яму, дернулся, а петля поверх бересты и захлестнула ногу. Два-три дня ждет зверь человека, не дохнет. Или тот же башмак на тропе — попал беспечный зверь копытом в железное кольцо, к которому снизу наклонно приварены самые толстые гвозди, — а назад — никак! В кожу поверх копыта впились спружинившие гвозди, не отпускают, нога намертво схвачена кольцом, надежно привязанным к тяжелому потаску…

Золотое время для вольного таежного промысловика, как уважительно именовал себя Никита, — начало ноября. Мех соболя и норки окончательно созрел, в капканы это зверье прет ошалело и бесстрашно — особенно бестолковый молодняк. Ходить по кедровому лесу, залитому широким потоком еще теплого солнечного света, дышать целебным настоем хвои — курортное удовольствие! Но главная радость в другом: делай что хочешь, и все шито-крыто. Нет за тобой следов! Попробуй без снега-то разберись, где проложены круговые путики, где был разделан секачишка. Сам бог, пока нет снега, не выследит его, Никиту — таежника опытного, сильного и выносливого, с зорким глазом и твердой рукой.

Это благостное бесснежье Никита целиком посвятил соболям и норкам. «Успеть надо, — мороковал он, — взять пушнину до снега: потом труднее будет. По снегам и морозам соболь станет осторожничать, у приманок привередничать, а норка спрячется в пустоледье, и ищи ее там, свищи. Мясо и потом не уйдет. Свежее к потреблению дойдет».

И Никита «успевал» с бодряще-морозных рассветов до вечерних сумерок, а иногда захолодавшие ночи прихватывать приходилось: день год кормит!

Зато глухими вечерами он наслаждался созерцанием дневной добычи. Соболя и норки, любовно подвешенные для сушки, в свете яркой двухфитильной лампы, заправленной чистым авиационным керосином, искрились золотом, серебром, алмазами и еще чем-то из ювелирного, а цепкие на цифирь Никитовы мозги подсчитывали: «Четыре соболя — по сотне, три норки — по восемьдесят…» Нет, эта парочка пойдет в казну — мелка, за нее там выдадут всего-ничего, вроде бы как и за здоровенного норчака! Чудно принимают, даже глупо: им все одно, что мелюзга, что кобелина. На частном-то рынке (Никита не считал его черным) умнее дело поставлено: цена от размера шкурки зависит… Значит, так: четыреста, сто шестьдесят и тридцать — пятьсот девяносто. Ничего! Правда, вчера набрал на шестьсот восемьдесят, но там немного надо сбросить: пару светленьких собольков Ивану Петровичу за доброту. Четыреста восемьдесят рэ за день — тоже добрый заработок…