Восхождение. Кромвель - Валерий Есенков

В самом деле, спасение было только в одном: Страффорд должен был выступить первым. В его распоряжении был всего один день, даже один вечер девятого ноября, пока представители нации ещё не узнали о его возвращении и не успели принять свои меры. В сущности, это был роковой, решающий день, и Страффорд его упустил. Видите ли, он был больной человек. Дорога от Йорка до Лондона утомила графа, возвратилась обычная лихорадка, и он провёл в постели весь день десятого ноября, вместо того чтобы уже утром явиться в палату лордов, хотя бы на носилках, и произвести благоприятное впечатление если не уликами против вождей оппозиции, не своим красноречием, то болезненным видом.

В палате лордов он появился только утром одиннадцатого ноября и был принят с подобающей честью. Времени оставалось в обрез. Страффорд умудрился упустить и эти два-три часа. Он думал, что ещё не располагает всеми уликами, и не стал предъявлять обвинение, которое могло стать для Джона Пима и его приверженцев роковым. Вместо этого граф вскоре встал и отправился совещаться с королём в Уайт-холл.

Этого промедления было достаточно. Весть о том, что Страффорд вернулся, в несколько минут попала в нижнюю палату из верхней. Вскоре после полудня Пим вдруг поднялся и потребовал закрытого заседания по важному, не терпящему отлагательства делу. Галерея тотчас была очищена от праздно глазеющей публики, дверь заперта и ключ положен на стол председателя. Пим, тоже не располагавший всеми уликами, выступил с длинной речью, в которой пространно и ярко обрисовал общее положение в Англии, несмотря на то что это всем давным-давно было известно. Он говорил о монополиях, о непомерных и произвольных налогах, о несправедливости судей и несоразмерности наказаний, о жестокости палачей, о разорении честных скотоводов и производителей шерсти, о пустующих деревнях. Все видят, восклицал оратор, что неумелым управлением жители Англии доведены до крайности, их терпение подходит к концу. Тут он нашёл нужным оговориться: он не собирается обвинять короля, ибо тот не повинен в перечисленных злоупотреблениях и беззакониях. Ясное дело, во всех злодеяниях виноваты дурные советники, которые втёрлись в доверие и извратили благие повеления монарха. И главный среди этих преступников, без сомнения, — первый министр, главнокомандующий, генерал-лейтенант Ирландии Томас Уентворт граф Страффорд. Куда бы его ни направил государь, он всюду сеет несчастье, насилие, страх и страдания. Его действия пагубны для Английского королевства, и в ту же минуту Джон Пим предъявил Томасу Уентворту графу Страффорду обвинение в государственной измене:

— На основании вышеизложенного я предлагаю без промедления представить палате лордов это обвинение Томаса Уентворта графа Страффорда. Предлагаю на всё время ведения следствия заключить его под стражу как государственного преступника.

Один Люциус Кери Фокленд решился ему возразить, предложив отложить дебаты и провести расследование по этому действительно важному делу. Пим с должной твёрдостью ему возразил:

— Малейшее промедление испортит всё. Если граф успеет договориться с королём, парламент будет распущен. К тому же мы не судим, мы лишь обвиняем.

Обсуждение началось. Депутаты один за другим возмущались действиями Страффорда в Ирландии и на посту председателя Государственного совета. Битых пять часов ушло на эти уже не имевшие никакого значения разглагольствования, однако Страффорд умудрился упустить и это последнее время, отпущенное ему милосердной судьбой.

Пим первым сообразил, что понапрасну уходит драгоценное время. Он поднялся и во главе трёхсот депутатов, поддержавших его, вышел из зала. Перед решёткой палаты лордов стояла толпа, прослышавшая о том, что в парламенте происходит что-то из ряда вон выходящее. Представители нации молча прошли сквозь неё и вступили в зал заседаний верхней палаты. Пим и тут предложил запереть дверь и, когда это было исполнено, без колебаний и громко предъявил обвинение в государственной измене Томасу Уентворту графу Страффорду. Прирождённые аристократы, заседавшие в верхней палате, презирали этого выскочку и тоже без колебаний поддержали выдвинутое им обвинение, не понимая в этот момент, что за этим последуют и другие. Тогда Пим потребовал заключить графа под стражу на время, которое понадобится на установленное законом расследование, из чего следовало, что у обвинителей не было на руках никаких доказательств. Тем не менее лорды утвердили арест.

Только теперь Страффорду стало известно то, о чём давно догадывались лондонские зеваки. Не умея атаковать, он решился с достоинством выдержать натиск противника, поднялся и вежливо сказал королю:

— Пойду взгляну в лицо моим обвинителям.

Однако сделать это оказалось непросто. Дверь была заперта. Страффорд с возмущением в неё постучался. Пристав, так называемый хранитель Чёрного жезла, не торопился открывать. Граф начал браниться. Когда же ему наконец отворили, он весело, как ни в чём не бывало вступил в зал заседаний и направился к своему обычному месту, тогда как ему оставалось только ввести сюда гвардию и немедленно арестовать вождей оппозиции как бунтовщиков и смутьянов. Но королевскому любимцу тотчас указали, как жестоко он заблуждался, раздались голоса:

— Вон! Вон!

Страффорд остановился, растерявшись. Он ещё мог пройти на своё место, потребовать, чтобы обвинения были предъявлены ему лично, поскольку он не первый встречный, а лорд, и попробовать публично себя защитить. У него не достало на это решимости. Граф отступил и молча покинул зал заседаний. Больше того, граф не бросился к королю, не потребовал указ о разгоне парламента, который Карл дал бы ему с большим удовольствием, не направил в Вестминстер гвардейцев, чтобы они, не теряя минуты, исполнили этот указ. Вместо того чтобы гордо и прямо взглянуть в лицо врагам, как только что напыщенно пообещал королю, он остался униженно ждать у закрытых дверей и тем подписал себе обвинительный приговор.

Целый час совещались лорды и представители нации, и целый час лорд смиренно ждал с потупленной головой. Час спустя его позвали в зал заседаний, приказали встать у решётки и пасть на колено. Он встал, где указано, и коленопреклонённым выслушал слова председателя: палата лордов утвердила постановление нижней палаты и согласилась, по её предложению, заточить его в Тауэр. Только теперь Страффорд попытался опровергнуть все обрушенные на него обвинения, однако ему не дали говорить. Стража явилась. Первый министр, главнокомандующий, генерал-лейтенант Ирландии, ещё вчера ворочавший судьбами двух, даже трёх государств, ещё до наступления вечера оказался в каменном мешке самой суровой, самой мрачной тюрьмы королевства. Вскоре он писал оттуда жене:

«Несмотря на то что против меня были приняты все возможные строгие меры, какие злоба и коварство только могут придумать, душой я спокоен и верю твёрдо, что Бог от дальнейших бедствий избавит меня. Чем больше я вдумываюсь в моё положение, тем больше надеюсь и верю, что жизнь моя не может быть в опасности, если на земле ещё остались справедливость и честь. Что же касается каких-либо иных неприятностей, то время загладит ими оставленный след. Поэтому не отчаивайтесь, заботьтесь о доме и детях, молитесь за меня, верьте, что избавление так же неожиданно придёт к нам, как неожиданно разразился этот удар, который, надеюсь, сделает нас только лучше и возвеличит перед Богом и перед людьми...»

Он недолго ждал, чтобы проверить, остались ли на земле справедливость и честь. Король, дважды, трижды дававший своё королевское слово, что ни один волос не упадёт с его головы, промолчал и тем окончательно развязал руки парламентариям. Тайному комитету, наделённому неограниченной властью было поручено исследовать всю жизнь Томаса Уентворта графа Страффорда и обнаружить доказательства государственной измены в каждом его слове, в каждом совете, который он давал королю, независимо от того, были или не были приняты королём эти советы. Другой комитет с той же задачей был создан в Ирландии. Поощрённые таким поворотом событий, вожди шотландских повстанцев обратились к английскому парламенту с декларацией, в которой клялись оставить свои войска на территории Англии до тех пор, пока их заклятому врагу не воздадут по заслугам. Обвинение в государственной измене было предъявлено Джорджу Редклифу, помощнику Страффорда, лорду-хранителю печати Джону Фордвичу Финчу и государственному секретарю Френсису Уиндбанку. Френсис Уиндбанк без лишних раздумий бежал. Джон Фордвич Финч был вызван в парламент и произнёс там в свою защиту речь, прибегнув к самым униженным выражениям. Его отпустили и дали время бежать. Говорили, будто бегство министров спровоцировали сами вожди оппозиции, Пим и Гемпден, в расчёте на то, что именно бегство без судебного разбирательства, на котором им было нечего предъявить, будет свидетельствовать против них.