Невинные - Джеймс Роллинс

Запах кружил ему голову. Тепло крови щекотало его холодные пальцы, согревало ладони, маня отведать. Все его тело взывало об этом.

Всего одну каплю.

Рун снова провел тряпкой по лицу графини. Первый проход по большей части просто стер копоть. Теперь он ухаживал за ее поврежденной кожей. Омывал ее лицо снова и снова, в изумлении каждый раз видя, как повреждения стираются — и появляется безупречная кожа. Проклюнулось поле черных волосков, покрывших ее скальп в обещании скоро отрасти. Но более всего чаровало Руна ее лицо — безукоризненное, как и в тот день, когда он влюбился в нее в давно исчезнувшем розарии у ныне разрушенного замка.

Прошелся мягкой тканью по ее губам, оставляя следом тонкую блестящую пленку крови. Ее серебряные глаза распахнулись и поглядели на него — снова ясные, но теперь затуманенные вожделением. Рун склонил голову к ее губам и смял их своими.

Вкус алого пламени растекся по его организму стремительно, как разбегается пламя по сухой траве, стоит лишь поднести к ней спичку. Элисабета гладила окровавленными пальцами его волосы, окутывая его тучей голода и желания.

Ее губы разомкнулись навстречу его поцелую, и Рун забылся в ее аромате, ее крови, ее мягкости. У него не было времени на деликатность, да Элисабета ее и не просила. Он так долго ждал, чтобы воссоединиться с ней, и вот теперь она с ним.

В этот момент Корца пообещал себе свершить скорое возмездие над тем, кто швырнул ее под палящие лучи солнца.

Но прежде…

Он навалился на нее, позволив пламени и желанию выжечь все мысли.

Глава 19

Забившись в самую глубь гигантского тюка соломы, Леопольд старался принять удобное положение. Прокалывая плащ, соломинки язвили его саднящие ожоги. И все равно он не решался покинуть это убежище.

Когда поезд взлетел на воздух, Леопольд выпрыгнул, пролетев верхом на ударной волне над полями, покрытыми стерней. Лишь Божьим попечением он стоял под прикрытием котла, когда тот взорвался. Металлический резервуар принял основной удар на себя, спасая от пламени, которое испепелило бы Леопольда на месте.

А вместо того выбросило его из вагона. Он кувырком пролетел по воздуху, обожженный и кровоточащий, и плюхнулся в холодную грязь зимнего поля. Оглушенный и почти оглохший, заполз в тюк соломы, чтобы собраться с мыслями и продумать планы на будущее.

Он не знал, уцелел ли кто-либо, кроме него.

В ожидании он остановил кровь, вытекавшую из множества ран. Наконец звон в ушах прошел, и Леопольд услышал ритмичный звук — тум, тум, тум — садящегося вертолета, заглушенный соломой.

Он не знал, вызван ли летательный аппарат кардиналом или просто доставил спасателей. Так или иначе, но убежища Леопольд покидать не стал. Хоть он и не ставил бомбу сам, но понимал, что к диверсии причастен. Как только он отправил Окаянному текстовое сообщение, извещая его, что на поезде находятся все, заодно поделившись их теорией касательно личности Первого Ангела, поезд взорвался, застав Леопольда совершенно врасплох.

Вероятно, этого и следовало ожидать.

Стоило Окаянному углядеть желаемое, и он нанес смертельный удар. Ни малейших колебаний.

Когда вертолет взмыл и полетел прочь, Леопольд услышал, как кардинал Бернард выкрикивает его имя с неподдельными нотками горечи. Леопольду страстно хотелось выйти к нему, утешить его в горе, просить прощения и воссоединиться с сангвинистами воистину.

Но он, конечно же, этого не сделал.

Несмотря на брутальность действий, умысел Окаянного праведен и чист.

В течение следующего часа прибыл еще ряд вертолетов, а за ними спасательные машины с сиренами, криками людей и топотом ног. Леопольд свернулся в соломе в клубок, стараясь стать как можно меньше. Воцарившийся переполох замаскирует звуки, которые он будет издавать, отбывая епитимью.

Наконец-то и он может выпить освященного вина и исцелиться.

Не без труда Леопольд выпутал свою кожаную флягу и поднес ее ко рту. Зубами открутил крышку, выплюнул ее и сделал большой глоток, позволяя пламени поглотить себя, унося прочь.

Глубоко под городом Дрезденом коленопреклоненный Леопольд стоял в сырой, студеной крипте, озаряемой огнем единственной свечи. С той поры, как прозвучали сирены воздушной тревоги, никто не осмеливался зажечь даже искорки в страхе навлечь на себя ярость британских бомбардировщиков.

Пока он прислушивался, где-то далеко над головой разорвалась бомба, и докатившийся грохот вытряхнул из потолка плохо державшиеся камешки. Церковь наверху раз бомбили недели назад. Уцелела лишь эта крипта, и вход в нее откопали изнутри жившие там сангвинисты.

Леопольд стоял на коленях между двумя другими. Как и он, оба они были стригоями, в эту темную, бурную ночь готовящимися принести свои последние обеты как сангвинисты. Перед ним стоял священник-сангвинист, облаченный в белые одежды, держа в своих чистых белых ладонях золотой потир.

Стригой рядом с ним дрожал. Быть может, боялся, что вера его недостаточно крепка, что первый же глоток крови Христовой станет для него последним?

Когда пришел его черед, Леопольд, склонив голову, перечислил свои грехи. У него их было немало. В своей смертной жизни он был немецким врачом. В самом начале войны игнорировал нацистов, противился им. Но в конце концов правительство призвало его под ружье и отправило на поля сражений заботиться о молодых людях, разорванных в клочья бомбами и снарядами или истерзанных болезнями, голодом и холодом.

Однажды зимней ночью в Баварских Альпах на его крохотное подразделение набрела кочевая свора стригоев. Окоченевшие солдаты отстреливались и отбивались штыками, но бой продолжался считаные минуты. Во время первой атаки монстров Леопольд был ранен и с переломанным хребтом больше сражаться не мог. Ему оставалось лишь смотреть на бойню, понимая, что придет и его черед.

Затем стригой ростом с ребенка уволок его за ноги в лес. Там он и умер, и его горячая кровь протопила в грязно-белом снегу глубокие дыры, исходящие паром. И все это время ребенок пел высоким чистым голосом немецкую народную песню. Там и пришел бы конец несчастной жизни Леопольда, но мальчишка предпочел превратить его в монстра.

Леопольд отбивался и отплевывался от крови, льющейся в рот — пока отвращение не сменилось голодом и блаженством. Пока Леопольд пил, ребенок продолжал петь.