Нас там нет - Лариса Бау

Но я настаивала, и меня отдали в балетный кружок, чтобы скорей затмить сердце другой мечтой. Оно затмилось поначалу, но оказалось, что и тут мне не выгрызть счастья. Кто-то из предков нашей семьи был бегемот, и это передалось мне.

Со временем я решила, что буду жить как требуется, а внутри буду готовиться выбрать мечту и постепенно, уже во времена взрослой свободы, воплотить ее в жизнь.

Так я еще долго исполняла мечты других, посредственно или из рук вон плохо.

Некогда было заниматься своей мечтой, выживать надо было среди чужих мечт.

Но потом мне повезло. Я освободилась от детства и стала взрослой теткой. У меня родился мальчик-заморыш, но он выжил и выздоровел, он счастлив, и мы дружим в любви и согласии и с ним, и с его счастьем.

Меня бросил один плохой муж, но потом я вышла за другого, хорошего, и живу в любви и согласии.

У меня есть родные, друзья, и они живы.

Я помню своих стариков светлыми слезами внутри.

Я живу там, где мне вполне нравится жить.

Я могла бы умереть гораздо раньше, а пока нет.

Руки-ноги двигаются, глаза моргают, уши хлопают, мозги соображают недалеко от жизни.

Я не толстая, даже вообще совсем и очень.

И в запятках души мне не стыдно, что я не спасла человечество от голода и чумы.

Вот оно, мечтоосуществление, награда Божья за ничто… И теперь только одна мечта до замирающего визга внутри: чтобы подольше было так.

Войнушка

Для того чтобы взяли в армию нашего двора хотя бы рядовым, надо было проползти в трубе арыка[13] под дорогой, когда там нет воды.

Берта ну никак не смогла бы проползти — она всегда была толстая. Но ее брали в армию, потому что она умела делать «таран» — разбегаться и сшибать врага головой в живот. Яшу-маленького брали за смелость, он орал «Уррррраааа» и стрелял: дых-дых-дых, не переставая.

Я проползала в трубе два раза. Это не страшно, но дышать сильно не надо, потому что пыль щекочет нос, и смотреть надо как корейцы, сощурившись, а то пыль ослепит.

Но меня нечасто брали. Во-первых, по сути приказов у меня было свое мнение, часто не совпадавшее со стратегией Борьки-командира. Во-вторых, из-за неуклюжести. Я часто падала.

Поэтому в битвах я обычно суетилась рядом с воюющими сторонами с замечаниями типа: «Смотри, он заходит слева, бей его слева…» Не все понимали, как это — слева или справа, терялись, да я и сама до сих пор путаюсь, поэтому меня казнили как предателя. Во время казни надо было орать патриотически, например: «Мы все равно победим!» Но недолго, потому что, когда тебя расстреляли у стенки, разговаривать не полагается, надо сползать и мучительно гримасничать.

Даже после казни у меня оставались неясные вопросы. Например, почему только одна сторона считает меня предателем, а другая нет, стоит и смотрит. И не пытается за меня отомстить или наградить посмертно. Пока казнящие клялись умереть и покарать, я раздумывала, кто это «мы» победим и как это «все равно».

Мне не удавалось размышлять быстро, а тем временем уже начиналась другая война, а там надо было хотя бы запасное партизанье место получить.

Иногда не хватало солдат, и меня брали санитаркой. Тогда можно было носиться с лопухами, которые были как бы бинты. Но меня тоже убивали, чтобы победить оставшихся без медицинской помощи обескровленных врагов.

Но чтоб хоронить с военными почестями — это никогда! Или хотя бы медаль из кефирной крышечки дать.

С тех пор я не люблю войну.

Французские лифчики в Ташкенте в 1972 году

Да!

Никогда до и после в моей уже длинной и такой разнообразной, что даже и помыслить не смела, жизни не случалось такого визжачего восторга по поводу абсолютно неодухотворенного предмета.

Ну вы представляете себе лифчики, скажем так, наманганской фабрики «Уртаклар», что означает «товарищи»? Сатин, парусина и еще раз сатин, толстый, белый, танковые чехлы торчком и ряд злых пуговиц. Изделие врезается в сиськи, если они есть, и в ребра, если сисек нет.

Так вот, к делу на этом фоне: у нас жили греческие политэмигранты, коммунисты, периодически утешаемые родственными посылками с не-окоммунизменной родины. То есть маслины съедали сами и угощали соседей, а вещичками спекулировали, фарцевали — или какие еще глаголы жгли тогда сердца людей.

Спекуляция была очень притягательным грехом, типа этого самого под кустом спьяну, но без битья морды.

Так вот мои дорогие подруги детства прекрасные гречанки Галатея, дай Бог ей здоровья, и Янула, царство ей небесное, не обладавшие богатыми родственниками, тем не менее, иной раз не проходили мимо чего-нибудь привлекательного. Но, увы, абсолютно бескорыстно.

И душным августовским вечером впорхнули ко мне, томящейся летом на каникулах у стариков, таинственно развернули газетку, а там… Да, Они! 3 штуки. Ощетинившиеся кружевами, готовые к бою легионеры любви… Fabriqué en France!!!

Понюхать, пощупать, померить, резиночки потянуть… даже носить не надо, не стоит растрачивать эту красоту на нашу серую безлюбовную жизнь.

А потом завернули их обратно и унесли — откуда у нас такие деньги?

Преступные радости

В детстве вообще все разрешенное очевидно и неинтересно.

Если что-то нельзя, то зачем это есть и существует?

Да еще без всякой на то мысли и намерения, как, например, громко и вонюче пукнуть при взрослых культурных гостях, когда они только приготовились слушать, как бабушка с Лидией Александровной петь из Шуберта будут.

Но хрюкать публично — это да, это нарочно, нехорошо и заслуживает наказания!

Берта, Лилька и я сидели наказанные по домам. Берта и я битые, Лилька отделалась криком.

Ну почему детская радость преступна, почему? Ведь дети — невинные существа, созданные на радость и умиление…

Но не в нашем случае.

У нас в пятом подъезде появилась семья непонятной национальности. Говорили они по-русски так себе, а между собой на непонятном языке. У ихней мамаши росли страшные усы и бородавки, папаша всегда молча проходил по двору трезвый. Вечернее домино с необразованным мужским населением презирал, курить уходил в тупик двора один. Мы подглядывали за ним, но он ничего интересного не делал, стоял-курил.

Но не в этом дело.

Когда ихняя мамаша осмелела, она натянула веревку в тупике и стала там сушить белье. Так многие делали, у нас даже специальное место было, и его охраняли, чтоб мы не играли среди простыней. Но на виду, а она в тупике.