Жива ли мать - Вигдис Йорт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мы – дети, мать способна нанести нам смертельную рану, эта уязвимость, духовная и физическая, остается с нами навсегда, поэтому наше отношение к матери неоднозначно и поэтому же образ матери в романтических фильмах часто отсутствует. Образ матери со всеми его нюансами вызывает чересчур противоречивые чувства. В фильме «Реальная любовь» – самом романтическом из всех романтических фильмов – матерей вы не увидите, разве что их невнятные силуэты на заднем плане, и это несмотря на все многообразие показанных в нем любовных и семейных связей. Из матерей здесь самая основная уже умерла, вторая – скорее не мать, а обманутая супруга, причем обманули ее, скорее всего, как раз потому, что она слишком занята обязанностями матери и не в состоянии даже бросить своего изменника-мужа. Если бы матери со всей властью и неоднозначностью, которая присуща им в реальной жизни, заняли свое настоящее место, фильм был бы безнадежно испорчен. Я пишу это как мать. В «Гедде Габлер» матери тоже нет, зато есть могущественные пистолеты ее отца – генерала Габлера, благочестивый отец Йоргана Тесмана Йокум умер – об этом нам сообщают, однако о матери ничего не известно, в пьесах Ибсена, где образ матери действительно присутствует, мать эта из тех, кого мы называем плохими. В обширном творчестве Сёрена Кьеркегора, включая всю его переписку и дневники, где страдания и переживания, вера и работа сына крутятся вокруг фигуры отца, мать вообще не упомянута. Ни единым словом.
Мать настоящая, образ реальной матери сливается с мифом о матери, о несчастной матери и о матерях вообще, и обо мне, потому что миф этот накладывает бремя и на меня.
Я пыталась представить, как восприняла бы, если бы Джон вдруг надумал уехать куда-нибудь подальше, заранее не предупредив меня. Мне пришлось бы тогда нелегко, я бы задавалась вопросом, в чем моя ошибка. Не оттого, что он уехал, и уж точно не в том случае, если бы он поехал за любимой женщиной или получать образование, которое можно получить только в одном-единственном месте, нет, но я бы спросила себя, почему он ничего не рассказал мне заранее. Ведь я не стала бы отговаривать и порицать, я поддержала бы, как тогда, когда они с Анн решили вместе переехать в Данию, в этом я не сомневаюсь. Самой мне нельзя было обсуждать мои планы с отцом и матерью – родители вышли бы из себя, запретили бы мне, возможно, попытались бы удержать меня, заперли бы, скорее всего, я не преувеличиваю. Помню, я хотела было рассказать, что уезжаю, но отказалась от этой затеи в страхе, что отец явится к Марку и будет угрожать ему или даже убьет, я цепенела от страха, впрочем, возможно, эти сцены рисовало мое чувство вины, потому что я знала, как косо будут смотреть на родителей после моего отъезда. О Торлейфе я и не думала, ну не удивительно ли, а может, мне так кажется сейчас, когда я понимаю больше, чем прежде. Джон уехал далеко, но не внезапно, он обсуждал свой отъезд со мной, и я сразу же сказала: «Поезжай!» Может, чересчур рьяно? Я сказала, что мне нравится Анн, я рада, что они оба нашли работу в Копенгагене, и ни слова не проронила о том, что в Симфоническом оркестре Лос-Анджелеса есть вакансии. Следовало ли мне сказать об этом?
Мне кажется, если бы Джон написал письмо о том, что у него ко мне неоднозначное отношение, я бы ответила, что понимаю его. Впрочем, я слишком многое выдумываю.
Сорви повязку с глаз, нарисуй себя с открытыми глазами, нарисуй их с открытыми глазами, это в твоей власти!
Я захожу в мастерскую, вдыхаю дурманящий запах краски и живицы, окунаю кисть в белила и, опустив руки, замираю перед холстом, краска капает с кисти на пол, я считаю капли, досчитываю до шести.
Я стараюсь воскресить воспоминания о матери, но те несколько фотографий из давно выброшенного альбома словно застилают все остальное, мне нужно заглянуть за них, поискать там.
Я связана с безграничным и бесконечным – и это все определяет. Эту связь я ощущаю, лишь вспоминая о собственной ограниченности, о том, каково это – быть одновременно ограниченной и вечной, собою и ею, матерью. Лишь чувствуя себя только собой и никем больше, я ощущаю безграничную неизбывность, и лишь помня об этом, я прекращаю быть жертвой подсознания. Если я останусь в неведении, не замечу подсознательного, то есть опасность, что оно поглотит меня. Юнг пишет, что задача человека – сотворить осознание.
Перешагнуть порог в тайный мир, спрятанный в мире настоящем, невидимый переход от того, что мы понимаем, к непонятному, ощущение, словно пересекаешь границу, оно отдаляет возвращение, которое все изменило бы, оно – последний кусочек пазла, которого недоставало и который наконец нашелся, так что теперь картинка выглядит иначе и тебе приходится заново осматривать нечто привычное, как бывает, когда набиваешь сиденье стула: последний стежок – и перед тобой готовое сиденье.
Это явление огромно, оно подчиняет себе разум.
Я купила то, чего от меня требует действительность, – туалетную бумагу и средство для мытья посуды – и вернулась в белый лес. Я шла по собственным следам, там протопталась тропинка, там обозначилась рана, я шла, и она делалась все глубже, я чувствовала, как в груди и в левой руке скапливается боль, я оставила рану открытой, и оттого она становилась глубже?
Здесь пахло сухим снегом, холод гладил лицо, как однажды давно, когда я вернулась из школы – мне, наверное, было лет девять, потому что у нас как раз появился новый учитель математики, Хогас, значит, я ходила в третий класс. Хогас расхаживал между рядами и спрашивал, понятны ли нам задания, задания я поняла, в том-то и дело. Я закончила раньше всех и пошла домой одна по пустынным улицам, засыпанным сухим снегом, холод гладил лицо, прямо как сейчас, я вспоминаю то, о чем и не подозревала, я пришла домой и напугала мать. Я открыла дверь, и
