Каменное сердце - Луанн Райс

Когда-то она брала с собой Гордона. Вообще-то детям вход в хирургическое отделение был тогда строго запрещен, однако Гвен так часто там бывала, что медсестры делали исключение для ее сына. Она учила его делать сувениры, которые освоила в клубе. Некоторые из них она хранит до сих пор: связанный крючком колпачок, который надевается на запасной рулон туалетной бумаги, рождественские ясли, сделанные из ершиков для чистки трубок, или венок, которым украшают центр стола, согнутый из проволоки и обмотанный фольгой. В четвертом классе он сделал портрет своей учительницы: на обратной стороне блюдца приклеил перевернутую чашку; ручка чашки изображала нос. Потом он нарисовал голубые глаза, улыбающийся рот, приклеил желтые нитки вместо волос, а ободок блюдца украсил кружевом — это был воротничок.

Но в основном подарки Гордона предназначались для больных друзей его матери. Специальным образом высушенные яблоки и апельсины, ароматические смеси из лепестков роз и глициний, росших в саду Гвен, фетровые портсигары. Я просто прихожу в ярость, когда думаю о том, как Гвен таскала его в хирургическое отделение навещать мистера Пибоди, которому отрезали нос. Кем этот мистер Пибоди приходился Гордону? Да никем! Он привозил им на дом вещи из химчистки «Клинмо», а Гвен отдавала туда тряпок больше, чем кто-либо другой в Слокуме.

Лучше было не начинать. Все равно здесь больше нечем заняться, только своими воспоминаниями. Ничего хорошего не приходит в голову, потому я перебираю свои обиды. Нет смысла отпираться — я лежу и думаю о том, как сильно ненавижу родителей Гордона. Гордон мог стать таким замечательным мужчиной. Он мог быть так счастлив! Иногда я нахожу в себе силы признать то, что в глубине души знала всегда: у него в жизни не было ни одного счастливого дня.

Они слишком много от него хотели. Гордон много делал для них, но все это было не то. Эд никак не мог смириться с мыслью, что его сын не стал профессиональным спортсменом. «В каком виде спорта?» — спрашивала я его. «Не важно, — отвечал Гордон. — В любом». Он занимался легкой атлетикой, играл в гольф, плавал. В Принстоне он участвовал в соревнованиях по гольфу, и Эд надеялся, что Гордон вернется домой и станет профессиональным игроком гольф-клуба Хатуквити. Поначалу мы только смеялись, когда Эд говорил, что, если бы Гордон не женился на мне и ему не пришлось бы содержать семью, он мог бы сделать карьеру в спорте. Однако через некоторое время его слова перестали казаться смешными, и я заметила, что муж поверил в это.

Все женщины здесь жалуются на своих свекровей. Это самая популярная тема для разговоров. Обычно они говорят, что не соответствовали ожиданиям, требованиям мамаш к женам их сыновей. Иногда возмущаются, что те лезли не в свое дело, критиковали, поучали. Они постоянно спрашивают меня про Гвен; «Ну она и штучка, — говорят они, — раз вырастила такого сыночка!» Они правы, но не в том смысле, в котором думают.

Им кажется, что Гвен — ведьма, которая вырастила злодея, а на самом деле она — глупая женщина, вырастившая одинокого, потерянного мальчика.

Бесс — единственная, с кем я могу разговаривать. Она слышит, как я плачу по ночам, и иногда протягивает мне руку, чтобы я могла взяться за нее. Здесь так трудно найти утешение. И все-таки мы часто беседуем: о наших свекровях, о том, какие они стервы, как продолжают лезть в жизнь взрослых мужчин, которых мы любим. Прошлой ночью мы с Бесс долго не засыпали, разговаривая о наших мужьях и их матерях. Надзирательница дважды делала нам замечание, но мы не могли остановиться. Стоит только начать, и мысли все лезут и лезут в голову.

Бесс говорит, что родители Джима, ее мужа, били его, поэтому он бил собственных детей. Она сказала, что это называется «цепь насилия», и спросила, как родители Гордона обращались с ним. Я ответила: «Они его не били. Существуют вещи и похуже». «Какие, например?», — спросила она. «Запереть ребенка в подвале. Или никогда не хвалить его. Или делать вид, что его не слышат, как будто его нет». — «Ну, а у Джимми самым страшным были побои, да, собственно, и остаются», — сказала Бесс. Она спросила, что самое плохое из тех вещей, которые делал со мной Гордон. Я долго думала и никак не могла найти ответ. Но тут кое-что всплыло в моей памяти — одна вещь, которую Гордон в последние несколько месяцев делал постоянно и этим по-настоящему изводил меня. Бесс — единственная, кому я рассказала об этом.

Стоило мне войти в комнату, Гордон выходил оттуда. Если он читал, а я входила со стопкой чистого белья, которое надо было убрать в шкаф, он закрывал книгу и удалялся. При этом, проходя мимо меня, он что-то шептал сквозь зубы. «Что?» — спрашивала я. Но он просто закрывал дверь.

Месяц назад он стал говорить громче. Я могла расслышать слова: «Хотел бы я…» Собираясь ложиться спать, я слышала, как Гордон шипит свое «хотел бы я», прежде чем закрыться в ванной. «Чего ты хотел бы? — спрашивала я сквозь дверь. — Пожалуйста, скажи мне». Но он никогда не говорил. Я пыталась представить, чего Гордон мог хотеть. Чтобы мы были счастливее? Чтобы он больше любил детей и меня? Чтобы все это никогда не начиналось?

Однажды вечером я уложила Саймона и Фло и пошла в кухню налить себе чашку чаю.

Гордон стоял у стола, насыпая кофе в кофеварку на утро. Это была специальная смесь венских и французских сортов, которую я заказала по почте в фирме «Дин-энд-Делюка». Муж, нахмурившись, мерной ложкой отмерял нужное количество кофе. Я смотрела на него и вспоминала первые годы после нашей свадьбы, когда мы были так счастливы. Когда я думала, что у нас настоящая любовь.

«Я люблю тебя», — сказала я Гордону. Он бросил на меня короткий взгляд; казалось, он удивился, увидев меня, как будто в мыслях был за сто миль от дома. Он бросил фильтр с кофе в мусорное ведро и пошел прочь из кухни. «Хотел бы я…» — сказал он, чуть громче, чем обычно, проходя мимо меня.

«Чего ты хотел бы?» — воскликнула я, бросаясь за ним. Я готова была умолять его сказать мне, но этого не потребовалось. Он остановился в прихожей, у шкафа с верхней одеждой. Свет был потушен; я потянулась к выключателю, разглядев в темноте его лицо, но он схватил меня за руку и сжал ее, правда, несильно. Точно так же он держал мою руку, когда мы танцевали. Мы стояли там долго, постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я стала видеть отчетливо. Его красивые глаза, высокий лоб, выступающие скулы, — за этого человека я когда-то вышла замуж. Он был отцом моих детей. Мы стояли в прихожей, в доме, который выбрали и устроили вместе, и я чувствовала тепло его дыхания на своих волосах.

«Хотел бы я, чтоб ты сдохла», — сказал мне Гордон. И пошел вверх по лестнице.

— Хотите прокатиться на лодке? — спросила Мария. Саймон и Фло растянулись на диване и смотрели видеоклипы по телевизору; казалось, они не слышали ее слов. После школы дети прошли прямиком в дом, бросили книжки на рабочий стол Марии, взяли что-то перекусить и уселись перед телевизором. Мария, одетая для раскопок, смотрела на племянников, стараясь справиться с нетерпением. Это был первый относительно сухой день после нескольких дождливых.

— Я спросила, хочет ли кто-нибудь из вас прокатиться на лодке? — медленно повторила она.

— Я не хочу никуда ехать, — сказал Саймон.

— И я не хочу, — произнесла Фло. Ее розовая пачка была усыпана крошками шоколадного печенья, но девочка, казалось, этого не замечала. Мария подумала, можно ли постирать пачку, не испортив торчащую юбку; этот вопрос был добавлен к длинному унылому списку домашней работы, которую ей приходилось выполнять с тех пор, как дети поселились в ее доме. Она выключила телевизор.

— Эй! — запротестовал Саймон.

— Переодевайтесь. Мы едем кататься на лодке.

— Куда? — поинтересовался Саймон. Он так и сидел на диване, скептически глядя на тетку, как будто ждал, что она ответит, чтобы решить — поедет он или нет.

— Поедем на раскопки. На острова Духов. Так что поторопитесь, — сказала она. Глаза детей расширились, когда они услышали ее тон; они побежали на второй этаж.

Пока Саймон и Фло переодевались, Мария спустилась к лодке, чтобы проверить, все ли в порядке. Она пыталась понять, почему у нее так тяжело на душе, и решила, что все дело в отсутствии свободы. Ей нравилось работать во второй половине дня, но именно в это время дети возвращались из школы. Нужно было покупать продукты, стирать белье, проверять домашние задания. С тех пор как племянники переехали к ней, она ни разу не виделась с Дунканом. Мария скучала по нему. Иногда она злилась на Питера с Нелл и на Хэлли за то, что они не могут сменить ее и позаботиться о ребятах. Однако она понимала, что дети нуждаются в ней, нуждаются в стабильности, что переезды из дома в дом тяжело скажутся на них. И все же она не могла дождаться пятницы, когда Саймон и Фло — с ее согласия, данного весьма неохотно, — отправятся к Эду и Гвен.