Артековский закал - Алексей Диброва

Пришлось подчиниться. Еле постягивали с себя мокрую одежду, остались в одних трусах. Анфиса Васильевна вытерла каждого спиртом и уложила в постель. Тело разогрелось, лежать было приятно, и вскоре ребят покорил всемогущий сон.

Начался декабрь месяц.

По радио торжественный голос Левитана сообщал об окружении большой группировки фашистских войск под Сталинградом.

Настроение артековцев было прекрасное. Каждый представлял город на Волге, по улицам которого совсем недавно они свободно ходили, посещали госпитали с концертами, провожали ежедневно эшелон танков на фронт. Представить город в руинах мы, конечно, не могли. Не верилось, что за истекший год от красавца-города остались одни развалины, дымящиеся пожарища. Особенно радовалась Роза Игольникова. Здесь, на Алтае она была с нами. Когда Артек эвакуировался на Алтай, Роза устроилась медсестрой в лагере и приехала в Белокуриху, связав свою судьбу отныне с Артеком. Юридически она была работником, а не пионером лагеря, а фактически она тоже стала членом артековского жизнерадостного коллектива.

— Хочется домой, — задумчиво говорила она. — Неужели ничего не осталось от города? — беспокоилась девушка.

— Не может такого быть! — уверяли мы её.

Нам тоже не хотелось верить, что город на Волге превращён в кучи камня и битого кирпича, покореженного металла.

— После войны, Роза, мы ещё спляшем в нашем родном Сталинграде! Танец победы спляшем!

— Спасибо, друзья! Как хорошо, что я встретила вас! — и её задумчивые глаза радостно засверкали. — Но где же моя сестричка? С кем же я плясать-то буду? — и она снова задумалась.

На этот вопрос ребята не могли ответить, ведь и у каждого из них было такое горе.

ХЛЕБ ФРОНТУ

Только тот человек, по моему мнению, может быть счастлив, который ставит перед собою большие цели и борется за них всеми своими силами.

Осенью артековцы помогали собирать урожай на полях совхоза «Аврора», перевозили снопы на крытые тока. Обмолотить весь хлеб осенью не представлялось возможным — не хватало людей, техники. Да и осень была дождливая, молотить в таких условиях было бы бесхозяйственностью. А потом начались морозы, по-настоящему легла зима. И вот теперь начинался повсеместный обмолот хлеба на токах.

В субботу и воскресенье от обеда и до поздней ночи ребята ходили на ток и работали возле молотилки. На улице было холодно, ветер завихривал мякину вместе со снегом и этой массой сыпал в лицо, за воротник. Молотилка гудела, как изголодавшееся чудовище, а ей в ненасытную пасть всё толкали и толкали снопы. Иногда сноп попадался мёрзлый (наверное, лежал где-нибудь сбоку), его приходилось сначала разрывать руками, а потом подавать машинисту.

— Поддай, робяты! — задорно кричал он, и «робяты» носились шустрее.

Возле молотилки, в затишье, было теплее, и мы невольно собирались здесь гурьбой. Но нужно было вовремя подтаскивать снопы, отгребать солому, наполнять мешки зерном, — и мы шли под удары ледяного ветра, превозмогая усталость и сон, чётко, словно роботы, выполняли однообразные движения. Постепенно всё зримее становились результаты нашего труда: скирда снопов уменьшалась, вырастала куча обмолоченной соломы, громадились наполненные зерном мешки.

Вдруг, гудение мотора начало утихать, шкив ударился не так громко и с вышины донесся голос машиниста:

— Довольно, робяты! Перекур на двадцать минут, пусть машина остынет — она быстро, не то — все поршни расплавим!

— Вот видите! — начал Муля. — Железные поршни сдают темпы, а наши будто нет, — стучат в груди, словно молоты! И не боятся, что расплавятся!

— Постой, не хвастайся! Посмотрим завтра, как ты свои конечности отбросишь на постели!

— Они у него по инерции и во сне будут двигаться!

Без работы, без движения на морозе стоять было не особенно приятно, и все двинулись в небольшую теплушку.

— Последний, закрывай дверь!

— Не шуми зря, ещё нужно втиснуться, чтобы быть последним! — донёсся с улицы голос Юры.

Возле горячей плиты сидел машинист и дул на свои пальцы.

— Поршни ещё бы поработали, а вот мои пальцы почему-то не стали слушаться, пришлось машину останавливать, — будто оправдываясь, заговорил он, когда все вошли.

— Павел Иосифович, похоже, что вы у нас извинения собираетесь просить! Разве мы не видим, как вам тяжело толкать мёрзлые снопы в барабан! — проговорил кто-то впереди.

— Что вы там видите, мальцы? А возможно, и видите, да что толку-то? Молотить ведь одинаково нужно, ибо хлеб нужен везде — и здесь, и там, — показал он рукой на запад. — Да, и там нужен хлеб… Смотрю я на вас, робяты, и вижу, какие вы интересные, особенные какие-то, не такие, как довоенные ваши ровесники.

— Какие же это мы — не такие?

— Ну… хорошие, одним словом!

Ребята даже рассмеялись от такой похвалы.

— Чем же мы хорошие?

— Много чем. Вот вы работаете с огоньком, видно, крепко дружите. Вы будто дети единой семьи, и не только, что одинаковая одежда, как у близнецов, а всеми своими повадками вы едины.

— Вот это верно подметил, Павел Иосифович! Мы — действительно из одного дома — Артеком зовётся, и мать единую имеем — Советскую Родину! И как же нам не дружить, когда нас с детства воспитали любить трудящихся всех народов, людей труда и защитников Родины и самим быть готовыми к её защите!

— Ну, это вам ещё не под силу, рановато, то есть, вот когда в армию пойдёте…

— Погодите, погодите! Почему это — рановато? Пусть мы не держим оружия в руках, но вот и сегодняшняя молотьба — это тоже помощь нашей Отчизне-матери! А летом мы работали в совхозе, ещё раньше — в Сталинграде помогали, чем могли, а…

— Ну, добро, добро, сдаюсь, робяты! — поднял руки машинист. — Вот вы и доказали мне, что вы и взаправду — хорошие. А теперь что — ещё поработаем немного? Обогрелись немного и поршни отдохнули.

Кто-то сладко зевнул.

— Ещё, робяты, один удар — и спать пойдём!

— Да мы ещё выдержим и не один удар. То нам Юра накачивает свой компрессор, чтобы теплее было.

Мы снова вышли на улицу, в лицо ударил ледяной ветер, колючий снег. Кто-то неуверенно запел:

Нам навстречу ветер буйный дул,Ледяные брызги дождь ронял…

Все дружно подхватили нашу любимую краснофлотскую песню, а через минуту заиграл мотор, лязгнули пассы, зазвенел барабан молотилки, посыпались пригоршни обмолоченного зерна в мешки, — снова загремела и увлекла всех симфония труда!

Где-то далеко за полночь наши «поршни» тоже сдали, как не бодрились, а сон одолевал. Машинист всунул последний сноп в барабан, соскочил на землю и выключил мотор.