Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

Она заговорила с Генрихом об этом столь близком ее сердцу деле как-то вечером, когда они были одни в ее спальне. Двор пребывал в Виндзорском замке, так как чума все еще свирепствовала в Лондоне. Король только что совещался со своим Советом, где со всей силой обрушился на тех министров, которые все еще отстаивали политику попустительства мятежникам. Соответственно он пребывал в состоянии раздражения, но Джейн еще не в полной мере постигла все премудрости семейной жизни, чтобы почувствовать опасность в надутых губах и складке между бровями.

Он сделал несколько ничего не значащих замечаний, на которые она ответила как-то отрешенно, и, заметив ее подавленное состояние, Генрих огорченно спросил:

— Что грызет тебя, дорогая?

— Ничего. Кроме… Я не очень хорошо чувствую себя эти последние несколько недель.

В следующую секунду она чуть не откусила себе язык, когда король с лицом, светящимся радостью, упал перед ней на колени.

— Джейн, неужели, Джейн, это правда?

— Нет, — запинаясь, проговорила она, ужаснувшись своей ошибке. — Это скорее болезнь духа, чем тела. — Потом застенчиво добавила: — Но я постоянно молюсь, чтобы наши надежды осуществились.

— И я.

«Хотя Господу и не требуется каждодневных напоминаний о его очевидной обязанности», — раздраженно подумал Генрих. Ему уже давно следовало понять, что король Англии, принесший в жертву двух жен-грешниц, заслуживает столь богатой награды, как сын от его третьего, наиболее добродетельного и респектабельного союза.

Несмотря на неудачное начало, она продолжала упорно идти навстречу своей беде.

— Есть одно дело, которое тяжелым камнем лежит на моей душе. Я ждала случая, чтобы поговорить с вами об этом.

— Ну и?.. — Генрих тяжело поднялся из своего коленопреклоненного положения, чувствуя, что его самолюбие уязвлено совсем не достойной его позой, которую он к тому же принял напрасно. Он проворчал: — Ну конечно, ты одна из всех женщин на свете должна жить с легкой душой. — Выражение его лица закончило фразу за него: «Ты, которую я поднял к вершинам славы».

Хотя Джейн с болью в душе и чувствовала его беспрецедентное раздражение по ее поводу, какая-то упрямая храбрость не позволила ей отступить.

— Ваше величество знает, какую радость я испытываю, будучи вашей женой. И из-за этого своего счастья я желаю его и другим. — Губы ее дрожали, — Есть много людей в разных концах вашего королевства, чьи мир и счастье придут к концу, если вы не изъявите им своего милосердия. Если будет война, многие женщины станут вдовами, а их дети лишатся отцов. Их дома будут разрушены, и старики и больные останутся умирать под открытым небом. — Обманутая его молчанием, она посмотрела на него снизу вверх с мольбою в серых глазах. — Генрих, пилигримы даже не помышляют о какой-то нелояльности по отношению к вам. Все, чего они хотят, — это позволить им молиться в соответствии со старой верой, той, в которой мы оба с вами были воспитаны. Разве это предательство? А еще мое сердце обливается кровью при мысли о тех несчастных монахах и монахинях, которые теперь лишены возможности заботиться о бедных, потому что их самих заставили просить милостыню…

Она вскрикнула от неожиданной боли, когда руки короля схватили ее, впившись ногтями в нежную кожу. Выражение лица, нависшего над ней, было ужасающе незнакомо ей, хотя Анна или даже Екатерина тут же узнали бы его. Незнакома была также и холодная жестокость в голосе, достигшем ее ушей:

— Запомните вот что, мадам. Мы всевластный повелитель в нашем королевстве, и мы не потерпим никакого вмешательства в наше правление ни от кого. Наша первая королева была настолько неразумна, что пыталась противостоять нашим суждениям. Вспомните, что с ней сталось. Будьте осторожны, если не хотите пойти по ее стопам.

Джейн не могла отвести глаз от его лица, загипнотизированная страхом, а он продолжал вдалбливать ей:

— Вы всего лишь женщина и должны думать прежде всего о вашей главной обязанности в этом качестве, а не предаваться ненужной жалости по поводу каких-либо дурацких монахов и прочего сброда, которые подрывают нашу власть. — В его глубоко посаженных глазах мелькнул какой-то почти сумасшедший блеск. — Мы женаты уже пять месяцев, и до сих пор вы бесплодны. Вам не кажется это странным? Ибо это не моя вина…

Он окинул ее быстрым взглядом, пока она как былинка качалась в его руках. Джейн, как обычно, была богато одета. Она избегала безвкусных украшений и всевозможных отделок на одежде, считая, что красота самого материала достаточна для создания эффекта великолепия. Этим вечером на ней было переливающееся платье из голубовато-зеленой парчи, широкий серебристый пояс подчеркивал ее тонкую талию. С ее волосами цвета меда и молочно-белой кожей она представляла собой великолепное зрелище для любого мужчины, но сейчас Генрих вовсе не пришел в восхищение от ее мягкой прелести или элегантности ее наряда. Он всегда имел склонность к изящным женщинам, но теперь вдруг обратил внимание на то, какие у нее маленькие груди и узкие бедра. Господи, да разве такая недоразвитая женщина может зачать и родить здоровых сыновей?

Во рту у него появился противный вкус, когда он сам себе ответил на этот вопрос отрицательно. А что, если он и в третий раз сделал неправильный выбор? Он мог поклясться всеми святыми, что сам-то он был в полной силе. Начиная с мая не было на свете мужчины, который мог бы позволить себе то, что он позволял себе за плотно задернутым пологом супружеской постели. И он не растрачивал сил на порхание по другим лугам.

Но время шло без каких-либо признаков появления ребенка. Ему вдруг явственно послышался издевательский смех Анны над его испугом, и, отшвырнув от себя жену, он вылетел из спальни и побежал по коридорам дворца, заставляя пажей и слуг падать ниц при его приближении.

Генриха затопила жалость к самому себе. Он нес тяжкий крест отношения к себе своих подданных, которые вместо того, чтобы благословлять его за мир и спокойствие в стране, которые он даровал им, стремились все это разрушить. А тут еще постоянные страдания от незаживающей язвы на ноге. И в довершение всего — очень может быть, что он наградил себя бесплодной женой. Есть ли еще на свете король, который был бы так жестоко проклят?

Яркая игрушка счастья Джейн была сломана. Позднее она починит ее своей тактичностью и сдержанностью, но никогда уже к ней не вернется ее первоначальное совершенство. Она чувствовала, что вся дрожит; это было запоздалой реакцией на безобразное крушение иллюзий, когда образ доброго, терпимого человека, за которого она вышла замуж, сменился какой-то карикатурой на злобное животное. На несколько секунд ей приоткрылся облик другого Генриха Тюдора, до сих пор прятавшийся под личиной обманчиво-добродушной внешности; этот Генрих не задумываясь сотрет в порошок любого, кто окажется достаточно смелым или, наоборот, глупым, чтобы поступить поперек его воли.

Джейн знала, как безжалостно он обошелся с теми, кто открыто не соглашался с его верховенством над церковью, — даже с собственной дочерью, — но наряду с Марией и многими другими пребывала под властью мысли, что только пагубное влияние Анны было причиной проявленной им жестокости. В своей невинности она полагала, что, освободившись от Анны, благородство его натуры засияет вновь. И та доброта, которую он ежедневно проявлял по отношению к ней, только укрепляла ее в этом жестоком заблуждении. Теперь внутри Джейн что-то смеялось, потешаясь самым откровенным образом над ее наивностью. Как невероятно, еще полчаса назад она думала, что несколько умоляющих слов заставят короля отказаться от той главенствующей власти, которую он отнял у Рима. С головы до пят по коже у нее поползли мурашки; можно было подумать, что она была племенной кобылой, разочаровавшей своего покупателя.

Джейн не надо было напоминать о ее обязанности произвести на свет наследника мужского пола. У нее и так в ушах гудело от намеков, постоянно повторявшихся, когда ее родители бывали при дворе: «Дитя мое, ты выглядишь бледной и печальной (как будто она когда-нибудь выглядела иначе!), но может быть, для этого есть достаточная причина». Косые взгляды ее братьев, проходящиеся по ее все еще стройной фигуре; обостренное внимание всех домочадцев, если она вдруг на какое-то время проявляла пристрастие к какой-нибудь определенной еде. Все при дворе, вплоть до последней прачки, знали, что она еще так и не зачала. Ибо в том ослепительном свете, который заливал трон Тюдоров, его обитатели были лишены последних остатков какой-либо интимной личной жизни.

Джейн закрыла глаза, стремясь избавиться от наваждения этого раздраженного лица, совсем недавно склонившегося над ней, и вместо него в ее памяти всплыло другое лицо, столь юное, что до сих пор сохраняло в себе какие-то мальчишеские черты, с нежным и чувственным ртом и мягкими глазами фавна. Уилл Дормер. Сколько лет прошло с тех пор, как он запечатлелся в ее памяти? Джейн тогда было едва шестнадцать, а он был немногим старше, когда останавливался в Вулф-холле как друг ее брата. Застенчивость Уилла, его сдержанные манеры моментально нашли отклик в душе Джейн. Он выгодно отличался от прочих гостей, с их приевшимися пошлыми, грубыми шутками и вульгарным смехом.