Хвост павлина - Феликс Кривин

Это были честные люди, исполнительные и трудолюбивые. Но по старой муравьиной привычке они ходили согнувшись, низко опустив голову, будто над ними был занесен сапог.

Зевсу было за них стыдно, и он гремел:

— Люди, будьте людьми! Люди, будьте людьми!

Но от этого крика они пригибались к земле еще больше.

А Зевс гремел и гремел в небесах. Старый, наивный бог, он не понимал простой истины: можно превратить муравьев в людей, но сделать людьми людей — это богам не под силу.

ОЛИМПИЙСКОЕ СПОКОЙСТВИЕ

Ах, каких детей породила Ехидна! Старший — настоящий лев. Младший настоящий орел. Средние — Цербер и Гидра — умницы, каких мало: на двоих двенадцать голов.

Выросли дети, и каждый нашел для себя занятие. Цербер трудился под землей — сторожил подземное царство. Орел действовал с воздуха — клевал печень Прометея, прикованного к скале. А лев и Гидра работали на земле опустошали окрестности Немей и Лерны.

Все дети пристроены, все при деле. Ехидне бы жить да радоваться. Но тут подвернулся Геракл со своими подвигами. Он задушил Немейского льва, отрубил головы Лернейской гидре, застрелил из лука орла, а Цербера связал и бросил в темницу. Хорош герой — убивать чужих детей! Да его б за такие подвиги…

— Господа олимпийцы, перед вами несчастная мать! Она породила детей, которые стали ее единственной радостью и надеждой. И вот приходит какой-то Геракл, давно известный своими подвигами, и убивает этих детей. Он убивает их на наших глазах, а мы храним олимпийское спокойствие. Господа олимпийцы, до каких пор наши гераклы будут уничтожать наших гидр, которые опустошают наши города? До каких пор наши гераклы будут уничтожать наших орлов, которые клюют наших прометеев? Отвечайте, господа олимпийцы!

ОСУЖДЕНИЕ ПРОМЕТЕЯ

— Ну посуди сам, дорогой Прометей, в какое ты ставишь меня положение. Старые друзья, и вдруг…

— Не печалься, Гефест, делай свое дело.

— Не печалься! По-твоему, приковать друга к скале — это раз плюнуть?

— Тебе ведь не привыкать!

— Зря ты так, Прометей. Ты думаешь, нам легко на Олимпе? С нас ведь тоже спрашивают.

Гефест взял друга за руку и стал приковывать его к скале.

— Покаялся бы ты, Прометей, а? Старик простит, у него душа добрая. Ну, случилось, ну, дал людям огонь — с кем не бывает?

Прометей молчал.

— Думаешь, ты один любишь людей? Ведь мы на Олимпе для того и поставлены. Такая наша работа — любить людей. А если наказываем… Гефест взял копье и пронзил им грудь Прометея. — Если наказываем, так ведь это тоже не для себя. Пойми, дорогой, это для твоего же блага…

БОЖЕСКИЙ РАЗГОВОР

Титаны восстали против богов-олимпийцев.

— Что это вы, ребята? — журил их Зевс. — Ай-ай, нехорошо! Давайте говорить по-божески. Только не все сразу, подходите поодиночке.

Подошел первый титан-одиночка. Смотрит Зевс — здоровенный титан! Где с таким говорить по-божески!

Пришлось поставить его на колени.

Стоит на коленях титан — и все равно выше Зевса на целую голову.

Пришлось отрубить ему голову.

— Ну вот, — сказал Зевс, — с этим как будто договорились. Давайте дальше — поодиночке!

ДАМОКЛОВ МЕЧ

Дамокл поднял голову и увидел над собой меч.

— Хорошая штука, — сказал он. — Другого такого не найдешь в Сиракузах.

— Обрати внимание, что он висит на конском волосе, — подмигнул ему тиран Дионисий. — Это имеет аллегорический смысл. Ты всегда завидовал моему счастью, и этот меч должен тебе объяснить, что всякое счастье висит на волоске.

Дамокл сидел на пиру, но к еде не притрагивался. Все вокруг веселились, а он был печален.

Над его головой висел меч. Отличный меч. Другого такого не найдешь в Сиракузах.

— Да, счастье… — вздохнул Дамокл и с завистью посмотрел на меч.

НАРЦИСС

Женщины ходили за Нарциссом по пятам и делали ему самые заманчивые предложения. Но Нарцисс отвечал каждой из них:

— Я не могу любить сразу двоих — и себя, и тебя. Кто-то из нас должен уйти.

— Хорошо, я уйду, — самоотверженно соглашались одни.

— Нет уж, лучше уходи ты, — пылко настаивали другие.

Только одна женщина сказала не так, как все.

— Да, действительно, — сказала она, — любить двоих — дело хлопотное. Но вдвоем нам будет легче: ты будешь любить меня, а я — тебя.

— Постой, постой, — сказал Нарцисс, — ты — меня, а я?

— А ты меня.

— Ты меня — это я уже слышал. А я кого?

— Ты меня, — терпеливо объяснила женщина.

Нарцисс стал соображать. Он шевелил губами, что-то высчитывал на пальцах, и на лбу у него выступил пот.

— Значит, ты меня? — наконец сказал он.

— Да, да! — радостно подтвердила женщина.

— А я? — Нарцисс еще подумал. — Послушай, зачем так все усложнять? Пусть каждый любит сам себя, это гораздо проще.

СИЗИФ

Он катил на гору камень. Он поднимал его до самой вершины, но камень опять скатывался вниз.

Тогда он пошел на хитрость. Он взял щепочку, подложил ее под камень, и камень остался лежать на вершине.

Впервые за много веков он свободно вздохнул. Он отер пот со лба и сел в стороне, глядя на свою работу.

Камень лежал на вершине, а он сидел и думал, что труд его был не напрасен, и был доволен собой.

Проходили века, и все так же стояла гора и лежал камень, и он сидел, погруженный в мысли, что труд его был не напрасен. Ничто не менялось вокруг. Сегодня было то, что вчера. Завтра будет то, что сегодня.

У него отекли ноги и онемела спина. Ему казалось, что если он еще немного посидит, то и сам превратится в камень.

Он встал и полез на гору. Он вытащил щепочку, и камень с шумом рванулся вниз, а он бежал за ним, прыгая с уступа на уступ, и чувствуя прилив новой силы.

У подножья горы он догнал камень и остановил его. Потом поплевал на руки и покатил камень вверх, к вершине горы…

ПИГМАЛИОН

Персей много говорил о своих подвигах, но был среди них один, о котором он не любил вспоминать. Отрубив голову Медузе Горгоне, Персей по дороге домой заехал на остров Кипр к знаменитому скульптору Пигмалиону. Пигмалион в то время был влюблен в только что законченную статую, как обычно бывают влюблены художники в свое последнее произведение.

— Это моя самая красивая, — сказал он, и статуя вдруг ожила.

От таких слов ожить — дело естественное, но скульптор увидел в этом какое-то чудо.

— О боги! — взывал он. — Как мне вас благодарить?

Боги скромно молчали, сознавая свою непричастность.

Пигмалион долго не находил себе места от радости. Потом наконец нашел:

— Я пойду в мастерскую, немножко поработаю, — сказал он ожившей статуе. — А ты тут пока займи гостя.

Женщина занимала гостя, потом он занимал ее, и за всеми этими занятиями они забыли о Пигмалионе.

Между тем скульптор, проходя в мастерскую, наткнулся на голову Медузы Горгоны, которую оставил в передней неосторожный Персей. Он взглянул на нее и окаменел, потому что таково было свойство этой головы, о котором знали все, кого она превратила в камень.

Прошло много долгих часов, и вот в прихожую вышли Персей и его собеседница.

— Какая безвкусица! — сказала ожившая статуя, глядя на окаменевшего творца. — Знаете, этот Пигмалион никогда не мог создать ничего путного.

Так сказала женщина, и Пигмалион навеки остался камнем…

ГОМЕР

А ведь старик Гомер был когда-то молодым человеком. Он пел о могучем Ахилле, хитроумном Одиссее и Елене, женщине мифической красоты.

— Вы знаете, в этом Гомере что-то есть, — говорили древние греки. — Но пусть поживет с наше, посмотрим, что он тогда запоет.

И Гомер жил, хотя кое-кто сегодня в этом сомневается. И он пел — в этом сегодня не сомневается никто. Но для древних греков он был просто способный молодой поэт, сочинивший пару неплохих поэм — «Илиаду» и «Одиссею».

Ему нужно было состариться, ослепнуть и даже умереть, для того, чтоб в него поверили. Для того, чтоб о нем сказали:

— О Гомер! Он так хорошо видит жизнь!

ПРОКРУСТОВО ЛОЖЕ

Тесей уже занес свой меч, чтобы поразить великана Прокруста, но вдруг опустил его:

— Нет, не могу я так, без суда. Судите его, люди!

И вот начался суд. Говорили, сколько людей погубил Прокруст, калеча их на своем прокрустовом ложе. Вспоминали маленьких, которых он вытягивал, и больших, которым обрубал ноги.

Последнее слово — обвиняемому:

— Я виновен. Виновен в том, что слишком любил людей.

Его осыпали градом насмешек.

— Да, я любил людей, хотя понимал, как они далеки от идеала. Человек мера всех вещей, но какой мерой мерить самого человека? Я нашел эту меру, вот она! — И Прокруст показал на свое ложе. — Идеальный человек должен быть таким, только таким — ни больше, ни меньше. Так судите меня, люди, за мою к вам любовь, за то, что, пока вы тешились жизнью, я пытался приблизить вас к идеалу. Все, что я и жизни сделал, это для вас. И ложе это — тоже для вас.