История Билли Морган - Джулз Денби

Выглядит так, будто я шучу. Я и не собиралась, но богом клянусь, если вы не способны найти юмор – пусть и угольно-черный юмор – в таком дерьме, тогда вам конец. Я выключила телефон еще и потому, что в четверг вечером, возвращаясь домой после марафонского скандала, я вдруг осознала, что смеюсь, вспоминая, как Джас, бедная маленькая сучка, буквально заштукатурила лицо старомодным макияжем: «Я просто… просто я хотела получше выглядеть», – и неумело пыталась испечь пирог к скорому возвращению Терри. Она стояла посреди кухни, жалкий отброс никчемного человечества, рыдая и трясясь всем телом, с глазами как у панды, запорошенная с головы до ног мукой; Натти бушевал в гостиной, круша все вокруг, а Ли с хныканьем прятался за диваном. Честно говоря, мне очень хотелось к нему присоединиться.

У меня ушло добрых три часа на то, чтобы всех успокоить. Пришлось еще разбираться с непрошеным вторжением соседей. Они высовывались из дверей своих квартир и орали: «Заткнись, пизда придурочная, наркоманка!» и прочие сочувственные замечания. Их всех пришлось успокаивать. Натти выскочил из квартиры и из ревущей машины прокричал: дескать, попробуйте, догоните его.

Я уложила Джас в постель и присела рядом с Ли, который скрючился на диване, завернувшись в старое одеяло, трясясь и плача. Все эти крики и ссоры вызвали у него что-то вроде посттравматического шокового синдрома. Я не знала и половины того, что случилось с Мартышкой в детстве, и, если честно, знать не хотела. Если бы он пожелал рассказать, я бы выслушала; нужно быть бессердечной дрянью, чтобы отказаться, но мне не хотелось бы услышать эту исповедь, я не шучу. Все эти ссоры, да еще его бог его оставил… в ту ночь Ли выглядел хуже больной собаки.

Когда он наконец заснул, сунув палец в рот, конвульсивно подергиваясь во сне, я уехала, но на полдороги остановилась, пытаясь унять неуместное судорожное хихиканье, которое лезло из меня вопреки моей воле. Подозреваю, что это похоже на реакцию, которая у некоторых возникает на похоронах: твой любимый родственник отправляется в могилу, или, как теперь чаще бывает, за ужасный синий бархатный занавес в печь, и от всего этого начинается приступ истерического смеха. Я сидела, положив голову на руль, и смеялась, пока не затряслась, точно в приступе малярийной лихорадки; затем я умолкла. Просто резко умолкла.

Я снова ужасно мерзла. Я уставилась в окно, как зомби, меня била дрожь. Будто я смотрела на какой-то сюрреалистический пейзаж, что-то вроде кошмаров Дали, а не на Брэдфорд. Я ничего не узнавала, не могла сориентироваться, ничего не понимала. Даже машина казалась чужой и незнакомой, на странный краткий миг я подумала: может я умерла, и это Ад, как в старых фильмах, когда кто-то умирает, но не знает об этом и бродит по земле, пока какой-нибудь ангел не придет его забрать.

Я заболевала. Даже в таком безумии я это почувствовала. Я дрожала от холода, что было неестественно в такую влажную теплую ночь. Холод пронизывал меня до мозга костей. Все еще трясясь, я повернула ключ зажигания и поехала домой – очень медленно и осторожно. Если бы мне встретились полицейские, они бы заставили меня дышать в трубку. Только алкоголики, изображающие трезвенников, ездят так, как я ехала в ту ночь.

В пятницу в шесть утра меня разбудил звонок Натти; он был все еще на взводе, нес какую-то чушь, умолял разрешить ему приехать и, ну, спрятаться, затем перезвонил и сказал, что с ним все тип-топ, одна цыпочка его приютила (какой сюрприз), и он сейчас где-то в Лидсе, затем позвонила Джас, пробормотала что-то и повесила трубку посреди разговора, затем проделала это еще трижды – теперь вы понимаете, почему мобильник был выключен.

Боже, спасибо тебе за Лекки, вот и все, что я скажу. Если бы не она, я бы закрыла магазин, потому что я едва могла пошевелиться. Я знала, что ее распирает от любопытства, но она сдерживалась. Несмотря на любовь к сплетням, если речь шла о серьезных вещах, она знала, как себя вести. Отвязность и болтливость заносчивой мисс Пинк были всего лишь мишурой. В душе Лекки была настоящим бойцом; такого человека хорошо иметь за спиной в сложной ситуации.

Так что да, я отключила этот чертов телефон. Я смотрела какую-то чушь по телевизору, жевала шоколад, играла в бантики с кошками. Позвонила по местному телефону Джонджо и поболтала ни о чем, он коротко спросил об интервью и позволил мне долго рассказывать обо всем, но странное дело – у меня возникло ощущение, одно из этих телефонных ощущений, которое невозможно объяснить, будто он меня не слушает. Я проделала обычный в таких случаях фокус – внезапно остановилась и спросила «Ты меня слушаешь?» и, на секунду медленнее, чем следовало, он прохрипел: «Да, конечно, милая». Не было нужды спрашивать его, сердится ли он на меня: я знала, что сердится. Он был не из болтливых, совсем нет, настоящий дзэн-буддист, но любая женщина знает, что это хуже всего. Такие просто уходят, они исчезают из твоей жизни, как утренний туман на восходе солнца, когда решают, что для них это все слишком сложно. Не в первый раз я задумалась над нашими так называемыми отношениями. Возможно, будет лучше, если мы останемся друзьями и перестанем быть любовниками; возможно, к этому все и идет, наши отношения превратились в привычку, как говорит Лекс. Но как можно закончить отношения, в которых нет страсти, нет огня? Легче просто дрейфовать. Плыть по течению и наблюдать, что будет дальше. Мне искренне не хотелось потерять дружбу Джонджо или его уважение; я не хотела выглядеть хнычущей, прилипчивой, надоедливой занудой. Но я чувствовала, что прошлое отдаляется от меня, волокна уз рвутся, их огромная масса тащится за мной, в то время как я пытаюсь прорваться вперед. Стал ли Джонджо частью этого прошлого, милой реликвией, и, если уж по-честному, ничем больше?

Пытаясь привести в порядок мысли, я вытащила коробку с фотографиями. Ничего организованного, грандиозного, никаких альбомов, просто черная картонная коробка, полная снимков. Я просеивала пласты прошлого, глядя на лица, места, вечеринки и поездки. Я, Джас и маленький Натти в Уитби. Джонджо и Микки во время пасхальных гонок в Мэлхэме. Мама и Джен на Рождество, выгоревший снимок Лиз, затесавшийся среди парадных портретов. Темная отцовская фотография: прядь волос лезет в глаза беглеца. Мы с Микки дурачимся на вечеринке «Свиты Дьявола». Камера запечатлела, как он смотрит на меня: его лицо светится любовью. Бумажные слои моей жизни упали обратно в коробку – назад в прошлое.

Но прошлое не желало оставаться в картонной коробке. Оно поднималось, пронизывая меня, как туман. Прошлое пахло затхлыми жасминовыми духами. Прошлое имело вкус дешевых «спидов» и карри. Я помню… я помню… Нет, ничего. Ничего. Я закрыла коробку и перевязала ее старым шнурком. Прошлое умерло. Я должна думать о будущем. Я отдохнула, я теперь сильнее, и все будет хорошо.

Глава двадцать четвертая

Фотография была потрясающая; будет несправедливо, если фотограф не получит за нее какую-нибудь премию. Вопреки всему, там была эта фотография, осколок красоты, как бриллиант в выгребной яме, сверкающий среди мерзости и дерьма.

Ей посвятили всю первую полосу воскресного приложения. Логотип «К2» был уменьшен и помещен вверху слева. Страдальческое лицо Джас с огромными прозрачными зелеными глазами. Суженные зрачки смотрели прямо на тебя. Она напомнила мне ту знаменитую фотографию афганской беженки: в ней была та же пронзительная человеческая сила. Растрепанное, с седыми прядями, афро Джас обрамлял золотой свет солнца, пробивающегося сквозь ветхие желтые занавески на кухне. Казалось, Джас вот-вот вознесется на небеса. Солнечный свет позолотил замечательную археологию скул и сморщенный контур слегка приоткрытых полных губ, между которыми виднелась блестящая золотая коронка, что придавало фотографии роскошный, драгоценный, ренессансный вид. Этот портрет был шедевром. Фотография выглядела как икона, похищенная мадонна, маска архаического святого, помещенная в двадцатидвухкаратную раку.

Внизу страницы крупными буквами было напечатано: Эта женщина – наркоманка. Ее сын – гангстер. Муж – один из Пропавших. Что же случилось?

До меня не сразу дошло: я была слишком поглощена самой фотографией. В доме стояла тишина. Телефон включен, уже одиннадцатый час, но мне никто не звонит. С дурным предчувствием, перерастающим в легкую панику, я перевернула страницу и принялась за статью.

Статья была чудовищна. Нет, в ней не было злого умысла или желания задеть, не было настоящих оскорблений, но весь материал был пропитан густым варевом из высокомерия, праздных измышлений, умышленных ошибок и искажений. В ней излагалось то, что увидела Софи, профильтровав картину нашей жизни через свое узенькое поле зрения, а вовсе не то, о чем ей рассказывали. Это было сделано исключительно для того, чтобы выставить «Кларион» в лучшем свете, как защитника беспомощных, слабых, неприспособленных, деклассированных элементов. Нас, то есть. Еще в статье присутствовало отстраненное, сдержанное сочувствие к Джас, скорее даже, как мне показалось, к ее утраченной красоте, чем к ней лично, но, возможно, это всего лишь моя интерпретация.