Жизнь Рембо - Грэм Робб

Через три дня после фиаско в Кьеврене Матильда лежала в постели с температурой[380]. Из Брюсселя пришло письмо. Верлен написал ей сразу же после того, как поезд отошел от станции. Рембо требовал жертвы, и Верлен незамедлительно подчинился. Ласкательные прозвища его жены использовались как жестокие оскорбления: «Ничтожная фея моркови, мышиная принцесса, жук в ожидании, когда его раздавят большим и указательным пальцем и отправят в ночной горшок, – теперь с тобой покончено. Ты, возможно, разбила сердце моего друга. Я возвращаюсь к Рембо, если он по-прежнему меня примет после того, как ты заставила меня предать его»[381].

Матильда теперь перестала надеяться на счастливый конец и позволила отцу возобновить ходатайство об официальном разводе. Деньги из наследства Верлена – то, что от них осталось, – могли быть внезапно заморожены по решению суда. Тем временем, не подозревая, что он закрыл за собой дверь в семейную жизнь навсегда, Верлен повеселел. Несколько дней спустя он снова написал письмо, в котором сообщил, что Рембо, «одетый в бархат» (как рабочий), «производит большое впечатление» в Брюсселе и будет «очень счастлив», если Матильда приедет и присоединится к ним в ménage à trios[382]…[383]

Рембо определенно не разделял этого печального алкогольного оптимизма. Он уже начинал уставать от Брюсселя, и ему грозила опасность, что его снова отправят к матери с помощью полиции. В городе было полно соглядатаев. В кафе мужчины с большими ушами сидели, прячась за газетами, делая заметки. Месье Моте попросил бельгийскую префектуру установить слежку за Верленом и его спутником.

Это стало серьезным осложнением. Так как они пересекли границу без прохождения таможенного контроля, их документы были не в порядке[384]. 3 августа из штаб-квартиры полиции был отправлен запрос в Sûreté (служба госбезопасности) Бельгии. Была запрошена информация о Верлене, Рембо (на этот раз фамилия была написана правильно) и неизвестном французском растратчике, возможно временном приятеле, по имени Жюль Макань (или Макано). Отделению Poste restante (до востребования) было приказано предоставить их адреса[385].

Под зловещим названием «Преступники и беглые каторжники» досье на Верлена – Рембо с каждым днем становилось все толще и интереснее. Мадам Рембо узнала, что Артюр провел ночь в Шарлевиле, не повидавшись с ней. После визита к Шарлю Бретаню, после которого тот остался в «ошеломлении и трепете»[386], она пошла в полицию и заявила, что Артюр пропал.

С этих пор беглецам стали задавать вопросы некие странные типы в отеле.

Отчет тайного агента от 6 августа 1872 предполагает, что Рембо либо жил под чужим именем, либо проживал по частному адресу:

«Верлен временно проживает в отеле провинции Льеж на рю де Брабан в Сен-Жосс-тен-Ноде [пригороде Брюсселя], местонахождение Рембо еще не установлено, хотя предполагается, что он живет вместе со своим другом»[387].

К делу добавлена записка красными чернилами: стало известно, что Рембо воевал с нерегулярными войсками во время Парижской коммуны. Это означало, что теперь он был почти в такой же опасности, как и Верлен. Коммунаров гораздо моложе, чем Рембо, по-прежнему отправляли в тюрьмы и депортировали.

Вскоре после 6 августа они выскользнули из Брюсселя и продолжили свой беспорядочный тур по Северной Бельгии: Мехелен, Антверпен и Гент. Рембо никогда не путешествовал с путеводителем по историческим местам и не проявлял никакого интереса к какой-либо отдельной категории искусства или архитектуры. Что же касается Верлена, его стихотворный сборник «Птицы в ночи» подразумевает, что он был не в том состоянии, чтобы у него был мотив что-то делать: «Мне кажется, что я кораблик бедный / Вокруг бурлит губительное море»[388]. Le Pauvre Navire («кораблик бедный») – он, должно быть, заметил, что это была почти анаграмма Paul Verlaine.

Причины для отъезда Рембо из Брюсселя, наверное, имели больше общего с его «духовной охотой», чем с назойливыми полицейскими. Его странствия начинали создавать узор на карте. В «Одном лете в аду» он описывает этот период как путешествие «к пределам мира и Киммерии, родине мрака и вихрей»: «По опасной дороге меня вела моя слабость». Северное побережье континентальной Европы было географической корреляцией духовного экстрима. Грааль был всеобщим просветлением, а препятствия были такими же сбивающими с пути, какими они обычно бывают в мифологических поисках: «Действие – это не жизнь, а способ растрачивать силу»[389]. Если просветление ускользает от сознания, как можно его сознательно искать? Эта буддийская дилемма свойственна энергичному пессимизму Рембо, его стремлению браться за задуманное только тогда, когда провал был гарантирован изначальными условиями.

Ни в коем случае нельзя даже представить эти поиски как следствие последовательной философии. Все его понятия были условными. Позже он называл свои идеи «магическими софизмами» – догматической закономерностью рационального мышления. «Одно лето в аду» предлагает точный пример, возможно навеянный чте нием мистического Сведенборга[390]: «Каждое живое создание, как мне казалось, должно иметь за собой еще несколько жизней. Этот господин не ведает, что творит: он ангел. Это семейство – собачий выводок. В присутствии многих людей я громко беседовал с одним из мгновений их прошлого существования. – Так, я однажды полюбил свинью».

Этот возможный намек на свинского Верлена – это напоминание о том, что самый эффективный «ключ» к вселенной Рембо не точное знание мистических философий, а чувство юмора. Верлен был идеальным закадычным другом: скулящий Лорел для амбициозного до смешного Харди[391] – Рембо. Рембо, вероятно, никогда не «верил» в переселение душ. Он использовал его в качестве метафоры социальной идентичности: человеческий разум сокращен по общему согласию до одной персоны.

Постоянным элементом мышления Рембо является понятие devoir («долга»). Это можно перевести как «работа»: добровольное подчинение, что позволяет разносторонней личности найти цель и направление.

В «Одном лете в аду» появляется фигура истеричного Верлена с подозрениями, что этот «долг» еще не связан с какой-то конкретной целью. Разрушив моральные основы, ясновидец еще должен начать работы по реконструкции здания: «…он может стать опасным для общества. Возможно, он обладает секретом, как изменить жизнь! И сама себе возражала: нет, он только ищет этот секрет». Мадам Рембо признала бы понятие «долга» ключом к счастью. Суть мышления Рембо сильно напоминает стоическую форму христианства его матери: упрямая преданность без надежды на вознаграждение. «Я тоже была несчастна», – сказала она Верлену десять месяцев спустя.

«Я чувствовал свои печали, не чувствуя печали других. Именно тогда я сказал себе (и каждый день я понимаю, что я прав), что истинное счастье заключается в выполнении всех обязанностей, какими бы болезненными они ни были!»[392]

В субботу 7 сентября 1872 года беглецы добрались до побережья в Остенде. На земле туманов на противоположном берегу моря некоторые из друзей-коммунаров Верлена жили в благородной бедности. Деньги были проблемой, и ни один из них не знал английского языка. Они пошли в кассу порта и купили два билета в одну сторону. Паром должен был отправляться тем же вечером.

В Остенде Рембо впервые увидел открытое море. Его поразил символической силой тот факт, что любой участок воды несет, как ни банально, транспортные средства: «Я должен был путешествовать, чтобы развеять чары, нависшие над моими мозгами. Над морем, которое так я любил, – словно ему полагалось смыть с меня грязь, – я видел в небе утешительный крест. Я проклят был радугой. Счастье было моим угрызением совести, роком, червем: всегда моя жизнь будет слишком безмерной, чтобы посвятить ее красоте и силе»[393].

Радуга над Ноевым ковчегом – это знак договоренности Бога с Человеком. На пароме, пересекающем Ла-Манш, она означала религию детства Рембо, Спасение, от которого не было спасения.

Если Бельгия была оргией, Англия будет лечебным рассветом. «Радужный» отрывок из «Одного лета в аду» напоминает экстатический момент освобождения, когда вода проникает в корпус пьяного корабля и смывает «пятна вин и рвоту». Это было достойное изображение парома Остенде – Дувр в ту ночь. Последние два месяца пьянства были очищены морем:

Сладка, как для детей плоть яблок терпко-кислых,Зеленая вода проникла в корпус мойИ смыла пятна вин и рвоту; снасть повисла,И был оторван руль играющей волной.[…]Почти как остров, на себе влачил я ссорыПтиц светлоглазых, болтовню их и помет.Сквозь путы хрупкие мои, сквозь их узорыУтопленники спать шли задом наперед…[394]

На рассвете в тумане появились серые скалы.

Глава 17. Дно

…В этом густом, в этом вечном угольном дыме, – о, наша летняя ночь! о, сумрак лесов!