Сорок 2 дня (ЛП) - Джорджия Ле Карр

— Жестко соси меня и трахай одновременно. Используй обе руки, — приказывает он, и его голос такой резкий и чужой.

Но я не могу, для меня это невозможно, причинить ему боль.

— Давай жестче трахай, — рычит он, и его глаза такие колючие, яростные, неузнаваемые. На этот раз я подчиняюсь, и действую обеими руками, сильнее настолько, насколько могу. Только когда я принимаю его темноту... я вижу, как он напрягается от боли и неоспоримого темного наслаждения. Я знаю, что это такое, потому что уже испытывала его.

От того с каким остервенением я сосу его член, мои губы и рот начинают болеть, но я не могу остановиться, поскольку для него это очень важно. Раз или два он толкается так глубоко в мое горло, что я давлюсь своими слюнями. Наконец, я чувствую, что он уже на грани. Его бедра начинают напрягаться, вибрировать и сжиматься. Я увеличиваю скорость, чтобы он достиг оргазма. Всегда, в этот момент он выкрикивает мое имя, но не в этот раз.

— Нет, отец, — почти плачет он высоким, непривычным голосом, словно у испуганного ребенка.

Я замираю от шока, продолжая держать его член во рту.

27.

Его кульминация несет для нас, его ужас, его стыд, его тайны, его гордость и мой шок. Он выгибается всем телом, и горячее семя выстреливает в мое горло. Я извлекаю вибратор, и он вынимает свой член из моего рта. Он пытается отодвинуться от меня, но я ловлю его за руку. Он замирает, по-прежнему стоя на коленях, и смотрит, опустив глаза на меня, высокомерие читается в его глазах, в каждой черточки его лица.

— Блейк?

— Что?

— Прости.

— Не стоит. Ты хотела того, что я не делал ни с одной другой женщиной. Теперь ты получила это.

— Нет, я имею в виду твоего отца, — я до сих пор помню наш разговор год назад, когда он не осуждал педофилов, сказав, что такими их создал Бог, и именно Бог, может их судить. — Твой отец подвергал тебя сексуальному насилию, да?

— Мой отец делал это не для сексуального удовольствия.

Я хмурюсь.

— Что ты имеешь в виду?

— Он делал это, чтобы установить прочный контроль надо мной.

— Что?

— Он сделал меня тем, кто я есть на сегодняшний день. Он должен был научить меня дисциплине. Наши методы отличаются от ваших.

У меня в прямом смысле слова отваливается челюсть. Он что не живет на той же планете, как и я? Научить его дисциплине? Наши методы разные?

— О чем, черт возьми, ты говоришь, Блейк?

— Тебе не понять.

— Черт возьми, я не знаю. Твой отец насиловал и жестоко обращался с тобой, когда ты был ребенком, и ты думаешь, что это форма дисциплины?

— Мое образование было...интенсивным и очень-очень тяжелым. Я не желаю, чтобы такое образование пережил кто-то еще, но без него я не был бы пригодным для осуществления вопросов, которые стоят на повестке дня ил вернее сказать определенной программы действий?

— И какова программа действий?

— Не считая наших банковских услуг с незаконным оборотом наркотиков, которые останавливают сердце в одно мгновение. Не считая нашей экономической политики, мечтающей ликвидировать нищету или голод. Не считая наших денег, поддерживающих войны, без которых никогда бы не велись военные действия. При необходимости мы должны быть холодными и бесчувственными.

И в этот момент я понимаю, что это находится за гранью моего понимания, мой мозг отказывается это переваривать. Эти люди – настоящие монстры, которые сознательно обучают своих детей быть такими же монстрами.

— И твой отец применял такие же методы дисциплины для двух твоих братьев тоже?

— Не для Куинна.

— Почему не для него?

— Куинн никогда не должен был стоять у руля. Только Маркус и я возьмут на себя штурвал империи.

— И ты планируешь тоже самое проделывать с нашим сыном?

— Нет. Никогда, — в его глазах появляется боль, но опять же, то, что храниться глубоко в них, для меня закрыто. Фактически, его секреты находятся на поверхности, но я не понимаю их. Это явно еще не все. Какого черта он скрывает от меня?

И я выкладываю мой последний козырь.

— Твой отец Кронос?

В нем происходит настолько мгновенная и сильная перемена, что я с трудом верю своим глазам. Он нагибается и словно кошка, ползет ко мне, пока его лицо не нависает над моим, и его палец ложится мне на губы, но то что, я вижу в его глазах, заставляет меня почувствовать первый раз настоящую дрожь от поднимающегося ужаса. Его глаза отчаянно молят меня, пока он отрицательно качает головой. Я понимаю его безмолвную мольбу. Мне нужно молчать, я ни скажу ни слова. Я чувствую, как начинаю дрожать от страха. Что же такое есть ужасное, что даже появилось в его глазах?

Какие столь опасные секреты скрывает мой любовник?

Я вспоминаю, как в Венеции он сказал, что стены слишком тонкие и, могут иметь уши. Он все еще смотрит на меня с тем же выражением наполненным опасением, словно я могу не подчиниться его молчаливому призыву. Когда я незаметно киваю, он холодно и бес эмоционально говорит:

— Meine Ehre heisst Treue. (Meine Ehre heißt Treue! — (нем. Моя честь называется верность, другой возможный перевод Верность — моя честь) девиз на клинках Кинжалов СС)

— Что это значит?

— Моя честь — верность.

И я мгновенно понимаю, что эти слова не предназначались для меня, они предназначаются для стен, которые имеют уши. Мои брови удивленно взлетают, и я пытаюсь выяснить, что происходит, поэтому хватаюсь за дневник, лежащей на тумбочке и быстро пишу:

Эта комната прослушивается?

Он медленно качает головой, и я понимаю, что это не ответ, а всего лишь напоминание о его предыдущем призыве. Больше ничего не скажу и не на пишу.

— Я устал, — нежно говорит он, — просто никакой. Давай спать, — он поднимает пальцы к моим губам.

— Да, давай спать. Утром всегда все выглядит лучше, — успокаиваю я его, хотя мой голос очень тихий.

Он улыбается мне с благодарностью. Для чего? Почему? Затем он целует меня в губы.

— Спокойной ночи, моя дорогая.

— Я люблю тебя, — почти выдыхаю я в его рот.

Он грустно улыбается и накрывает нас одеялом. Я засыпаю, прижатая к его горячему телу, но сплю очень плохо. Мне сняться кошмары, какие-то разбитые и разрозненные куски. Я зову его, но он не поворачивается ко мне, а смотрит в сторону сильного ветра и зазубренных скал. Я ужасно боюсь за него, я чувствую опасность, которая угрожает не мне, а ему.

Я просыпаюсь, и вижу Блэйка, сидящего рядом поджав под себя ноги, небо окрашивается утренней зарей.

— Я должен идти на работу, — говорит он.