Вонгозеро. Живые люди - Яна Михайловна Вагнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она взяла бутылку спирта, с тихим хлопком откупорила ее и, подумав, сделала глоток — небольшой, прямо из горлышка, плечи у нее судорожно дернулись, лицо скривилось, она протянула бутылку мне и сказала:
— Глотни.
Я приняла бутылку из ее рук и осторожно понюхала — на глазах у меня выступили слезы.
— На вкус он еще хуже, — заметила Ира, ее бледные щеки уже начали розоветь, — но я бы все равно глотнула на твоем месте.
Я поднесла бутылку к губам — обжигающая отвратительная жидкость наполнила рот, горло сдавило спазмом, я не смогу это проглотить, ни за что не смогу, подумала я — и проглотила, и мне сразу стало немного легче.
Леня очнулся не сразу — может быть, он ослабел от потери крови, а может, новокаин хотя бы немного действовал, — он лежал спокойно все время, пока мы промывали рану спиртом, пытаясь смыть с его желтоватого, бледного живота потеки крови — засохшей и свежей, и даже не вздрогнул, когда Ира первый раз воткнула иголку — я не выдержала и отвернулась, и она тут же сказала:
— Ну уж нет, смотри, я не буду все это делать одна. Главное, в обморок не падай тут, — и только в этот момент Леня пришел в себя — живот его колыхнулся, и он попытался сесть, а я быстро схватила его за плечо, наклонилась над ним и сказала ему прямо в ухо:
— Тихо-тихо, все хорошо, потерпи, у тебя там дырка в животе, надо зашить. — Он жалобно посмотрел на меня и ничего не сказал — только моргнул несколько раз.
— Аня, кровь промокни и возьми ножницы, нитку резать, — сказала Ира сквозь сжатые зубы, и я тут же взяла в руки салфетку — голос у нее был такой, что непонятно было, кого из них мне нужно успокаивать первым, но руки совсем не дрожали — прокол, второй прокол, узелок. Отрезать нитку, промокнуть кровь. Еще прокол, второй прокол, узелок. Я бросила взгляд на его лицо — по щекам у него текли крупные, как у ребенка, слезы — но он молчал, только кусал губу, зажмуривался и делал короткий, резкий вдох всякий раз, когда Ира втыкала иглу.
Я смотрела сверху на ее светлую макушку, уже начинающую темнеть у самых корней — две недели в умирающем городе, за закрытой дверью, боясь выйти из дома даже за едой — тебе было не до того, чтобы красить голову, думала я, интересно, взяла ли ты с собой краску — если нет, ох и странный же вид будет у тебя через пару месяцев, прокол, еще прокол, узелок, господи, какие же гадкие вещи лезут в голову, хорошо, что никто не слышит моих мыслей, у него была толстая куртка, и живот — у него такой живот, а нож был совсем небольшой, с коротким широким лезвием, только почему так мало крови, мы сейчас зашьем его, перебинтуем, а назавтра он весь вздуется, почернеет и начнет мучительно, долго умирать, сколько нужно времени, чтобы умереть от внутреннего кровотечения — день, два, и мы все это время будем сидеть тут и ждать, когда же он наконец умрет, мы ведь не сможем его тут оставить — одного в остывающем доме, и мы будем просто ждать, и мысленно торопить его, потому что каждый потерянный день уменьшает наши шансы добраться до цели, и почувствуем облегчение, когда это закончится, — обязательно, а потом мы закопаем его в землю прямо здесь, за домом, неглубоко, потому что она наверняка промерзла метра на полтора, прокол, еще прокол, узелок, отрезать нитку, промокнуть кровь.
— Все, — выдохнула Ира наконец и выпрямилась, тыльной стороной ладони вытирая лоб, — давай салфетки пластырем приклеим, пусть мужики его перевязывают, нам все равно его не поднять.
Закончив, мы вышли на крыльцо, накинув куртки на плечи, и сели прямо на шаткие деревянные ступеньки — холода пока не чувствовалось. В руках у нее снова была бутылка со спиртом — как только мы сели, она откупорила ее и сделала еще один глоток, гораздо больше предыдущего, и в этот раз почти не поморщилась — а потом опять протянула бутылку мне. Я нашарила в кармане пачку сигарет и закурила.
— Дай мне тоже, — попросила она. — Я вообще-то не курю, боюсь, у меня мама умерла от рака два года назад.
— У меня тоже мама умерла, — неожиданно для себя сказала я и тут же подумала, что ни разу, ни разу за все это время не могла себя заставить произнести эти слова вслух, даже с Сережей, даже про себя.
Она держала сигарету неловко, как школьница, которую учат курить на школьном дворе, пальцы у нее были перепачканы — кровь, йод, в темноте невозможно было разобрать. Какое-то время мы курили молча и еще по разу отхлебнули из бутылки — ночь была тихая и совершенно беззвучная, сквозь заколоченные фанерой окна из дома не пробивалось ни лучика света, было очень темно — и фонари, и керосиновая лампа остались в бане, где на полке тихо лежал Леня с животом, крест-накрест заклеенным пластырем, провалившийся в сон сразу же, как только мы закончили мучить его, и поэтому вначале мы просто услышали, что кто-то идет в нашу сторону от дома, потом впереди засветилось белое пятно, и только когда человек в белом был уже в двух шагах от нас, мы увидели, что это Марина.
Она остановилась прямо перед нами, но ни о чем не спросила — просто стояла и молча смотрела — даже не на нас, а куда-то между нами, мы немного подождали, но, казалось, она может так стоять вечно, и поэтому Ира сказала ей:
— Живот мы ему зашили, а одежду ты уж сама как-нибудь.
Ответа не последовало, и в лице у Марины не произошло никаких перемен — она даже не подняла глаз.
— Знаешь, ему бы холод приложить, чтобы кровь остановилась, ты хотя бы снега набери в
