«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 1 - Василий Васильевич Водовозов

общего не имеет с Миклашевским-Неведомским), и многие другие372. Многие из них бывали у меня. Из разговоров с ними, да и из всего вообще, что происходило, чувствовалось, что в столицах, откуда по большей части ехали эти люди, голод всколыхнул общественную совесть, что полоса безвременья, апатии, общественной мертвенности, столь характерная для 80‐х годов, проходит или прошла, что не только в молодежи, но и во всем обществе зреет новое оппозиционное или даже революционное настроение и что именно это настроение толкает людей на работу в голодающие деревни.

Ехали ли люди с целью кормления голодающих или же с целью революционной пропаганды?

По моим наблюдениям, подавляющее большинство ехало с целью прежде всего кормления голодающих. Для них это было потребностью совести или обычного человеческого чувства сострадания, наконец — просто общественного чувства. О революционной пропаганде большинство из них не думало уже потому, что лишь у немногих была более или менее ясная революционная программа, народническая или социал-демократическая; про остальных можно было сказать то, что я сейчас сказал о Протопопове: склонялись к социал-демократизму или к народничеству. Конечно, никто почти не отказывался при случае в разговоре с мужиком сказать ему отдельную фразу о том, что правительство ничего не делает для помощи народу; что виновато малоземелье, а царь не хочет дать народу землю, потому что он сам помещик и стоит за помещиков; что тяжелы подати, а тяжелы они потому, что царю надо много денег, и тому подобное. Такие фразы говорились, но не они были целью и намерением едущих на голод.

Были, конечно, исключения — люди, которые видели в устройстве столовой легкий способ вступить в близкие отношения к крестьянству, чтобы вести среди него пропаганду, как это делали за двадцать лет перед тем люди, «ходившие в народ». Такие были и около нашего комитета, но это были исключения, и не частые. И я сам, когда просился в деревню для работы в столовой, преследовал исключительно задачу кормления, хотя, весьма вероятно, при случае мог бы в разговоре с мужиком высказать ему ту или иную радикальную мысль, сообщить ему тот или иной невыгодный правительству факт. Но не это было целью.

Но любопытно, что ехали толпами на дело кормления голодающих молодые люди обоего пола из радикальных кругов. Круги консервативные или очень умеренные просто как-то не чувствовали ни своего долга по отношению к гибнущему крестьянству, ни простого сострадания к нему. И если в составе нашего комитета имелись некоторые весьма благонамеренные лица, то не они обнаруживали горячность и энергию.

Многих мне приходилось видеть и по возвращении их из деревни, и я ясно видел, какой след в душах их оставляли месяцы работы в голодающей деревне. Выработанное на книжках и брошюрках отрицательное отношение к правительству обращалось в живое чувство ненависти к нему, словесная революционность, сказывающаяся в пении революционной «Дубинушки» или «Утеса Стеньки Разина»373, заменялась вполне созревшим активным революционным настроением, за которым должна была последовать активная революционная работа.

Вместе с тем из двух политических умонастроений — народнического и социал-демократического, разделявших тогда радикальные круги, голод сильно ослабил первое и усилил второе. Люди, ехавшие на голод с некоторым сочувствием к социал-демократизму, возвращались решительными социал-демократами (это относится и к обоим братьям Протопоповым); люди, ехавшие с народническими симпатиями, теряли их. Деревня разлагается, никакой власти у земли, о которой говорил Глеб Успенский374, больше не осталось; крестьянство пролетаризируется, и для его спасения необходимо развитие промышленности; оно же необходимо, чтобы воспитать в нем живое политическое сознание, которое недоступно крестьянину, сидящему на земле.

Однако решительно ни от кого из ездивших на голод, даже из лиц, ставших социал-демократами, я не слышал мнения, что кормить голодающих не нужно. Такое убеждение, однако, существовало, существовало у социал-демократов, но лишь у немногих из них и притом у тех, кто на голоде сам не был, голода не видал. Такое мнение, и очень горячо, настойчиво, страстно, высказывал и пропагандировал Вл[адимир] Ил[ьич] Ульянов, впоследствии знаменитый Ленин.

В первой главе моих воспоминаний я подробно рассказал о моем знакомстве с Александром Ил[ьичом] Ульяновым. Тогда же, в Петербурге в 1886–1887 гг., я несколько раз встречался с его сестрой, курсисткой Анной Ильиничной Ульяновой, впоследствии по мужу Елизаровой. Марк Тим[офеевич] Елизаров был моим товарищем по университету, и я его хорошо знал.

С другой сестрой, Ольгой, которая появилась в Петербурге и поступила на Бестужевские курсы375 после моего ареста, должно быть, осенью 1889 г. (или, может быть, в 1888 г.)376, я познакомился во время моего петербургского отпуска весной 1890 г. в доме Винбергов377. Осенью она привела ко мне своего брата Владимира, положение которого в одном отношении было сходно с моим: в 1887 г., после истории с его братом, он был исключен из Казанского университета378 и желал добиться разрешения и сдать экзамены в государственной комиссии экстерном. Он приехал в Петербург, чтобы навести справки о возможности этого, и за такими справками пришел ко мне. Все, что знал, я ему, конечно, сообщил и даже провел с собою на экзамен по гражданскому праву. В большой толпе экзаменующихся он затерялся и просидел несколько часов, прислушиваясь и присматриваясь. Весною следующего (1891) года, подобно мне, он получил разрешение на сдачу экзаменов при Петербургском университете и благополучно их сдал.

Все они, кроме Ольги, которая умерла, кажется, от тифа в начале 1891 г., жили теперь, осенью 1891 г., в Самаре. Таким образом, я знал значительную часть семьи Ульяновых еще до моего прибытия в Самару, но семья была многочисленнее. Самым старшим ее членом были мать, Марья Александровна379, затем следовали Елизаров и Анна Ильинична Елизарова, затем — Владимир и младшее поколение — гимназист, кажется, 5‐го класса Дмитрий и гимназистка Мария, лет 14. Все они жили вместе, неподалеку от меня, и представляли из себя на редкость хорошую, дружную семью, несмотря на бросавшееся в глаза резкое различие и физического, и морального облика отдельных ее членов. По внешнему облику она, вместе с ее умершими членами, распадалась на два ярко выраженных типа.

К первому принадлежали покойные Александр и Ольга, и из живых — младшее поколение — Дмитрий и Мария. У них были овальные, бледные, чистые лица с очень широкими и высокими лбами, с глубоко сидящими вдумчивыми проницательными глазами. Они поражали своей юношеской свежестью и одухотворенностью.

Ко второму типу принадлежали Анна и Владимир. У них были лица пергаментно-желтые, у Анны — притом прыщеватое; глаза у Владимира светились несомненным умом, но все лицо поражало смешением ума