Черные розы для снайпера - Нина Васина

– Она сказала – пять часов. Пять часов… – Ева убирает антенну телефона и бредет по пустому белому коридору больницы. У стола дежурной никого нет, из палаты рядом слышен смех и шепот, выглядывает розовое веселое личико медсестры. Ева останавливается и смотрит в проем двери на ночное «чаепитие» дежурных медиков.

– Валерьяночки? – интересуется врач, пропустившая ее.

– А можно я выпью? – неожиданно для себя спрашивает Ева, проходит к столу, переступая через чьи-то вытянутые ноги и разгоняя рукой голубоватый сигаретный дым.

– Отчего нельзя? Выпей, детка, только осторожно. – Старая женщина, выдувая дымом усталость изнутри, наливает полный пластмассовый стаканчик.

Ева хотела поинтересоваться, почему ей надо быть осторожной, но махнула рукой и выпила прозрачную жидкость. И тогда поняла: это был чистый спирт.

До своей машины Ева доехала на такси. К этому времени ее развезло настолько, что она расслабилась, перестала думать про работу, зашла в ночную забегаловку, потребовала сметаны и чашку кофе. Глотая редко употребляемую ею сметану, Ева вспомнила повара Казимира: это был его секрет быстрого выхода из опьянения – кусочек сливочного масла или пару ложек сметаны после водки, а через десять минут – кофе. Как в испорченном кино, перед ней возникла набережная в Стамбуле, холодный ветер над серой водой. Потом – тело Казимира в морге. Далила сказала, что он умер на катере, так и не узнав, успела Далила открыть под водой крышку сундука, в котором Еву топил Хамид-паша, или нет. Странное ощущение сердца Казимира, выстукивающего сейчас время для нее, живущей, – замедленные секунды пульсирующей крови. Под эту пульсацию в висках она вдруг вспомнила китайца – слугу адвоката, подобравшего ее на пляже. Как же звали китайца? Черт… Грустный Олень? Да, его звали Грустный Олень. Еще год назад казалось – в жизни не забыть, а услужливая память уже готовит местечко для новых имен, стирая старые. По странному уговору с собственной памятью Ева редко вспоминала мужчин, убитых ею. Этих память убирала первыми, пряча в тайнички, захлестывая ассоциациями и нервным восторгом обжигающих моментов любви тела. Вот и сейчас, только подумав про нож, так удачно запущенный ею в шею Феди Самосвала в танце, она сразу же вспомнила Хрустова, бежавшего трусцой по стамбульскому пляжу в пять утра, запах его тела, когда он взял ее на руки и нес к машине адвоката – почти безжизненную куклу в золотой кольчуге, украшенной бриллиантами. Он назвал ее тогда… Танцоркой, точно. Он сказал: «Попалась, танцорка?» Нет. «Поймал я тебя!»

– А я сказала, что еще неизвестно, может, он просто напоролся на меня на свою беду. – Ева вдруг услышала, что говорит вслух. Брезгливо отодвинув стаканчик со сметаной, она глотала горячий кофе, оторвавшиеся слезы капали в густую жидкость и исчезали в ней без следа. – Да что же это такое! – возмутилась Ева, вытирая щеки. – Вот наказание, честное слово, что же я реву, как дура, когда все получилось! У меня все хорошо. – Она резко встала, скрежеща по плиткам пола металлическими ножками стула.

Она ехала за город, изо всех сил стараясь не превышать скорость. А казалось, что надо спешить, опьянение почти прошло, и чистый дух летней ночи ворвался в открытые окна машины, как только она отъехала за тридцатый километр. Сразу же стали слипаться глаза: до этого Москва дышала в лицо бессонницей и напряжением. В деревне лаяли по очереди все собаки, передавая о ней информацию, вибрировали раздутыми брюшками лягушки в пруду, заглушая собачий лай. Она улыбнулась, осматривая машину Хрустова в лесу, а недалеко от дома Муси вдруг наткнулась на его рюкзак. Сонливость прошла мгновенно, Ева достала из кобуры пистолет, открыла незапирающуюся дверь дома так осторожно, что та даже не пискнула. В коридоре безмолвным сообщником ткнулся в колени пес, стуча хвостом от радости. Спали дети в своей кроватке. Спал сын Далилы, скинув одеяло. Спала Муся рядом с запеленутым коконом – своим сыночком. Дом дышал ровно и спокойно под отдаленное кваканье лягушек. Ева склонилась низко-низко над лицом Илии. Но его равномерное дыхание не сбилось, не задержалось ни на секунду. Она осторожно отошла, не видя, как он приоткрыл глаза и нехорошо улыбнулся. Выходя из дома, потрепала зевающего пса и запрятала в коробку над дверью кобуру с оружием, скинула туфли. Трава была сухой и теплой, в полном безветрии облетала невесомым снегом черемуха у колодца. Ева мыла лицо, потом, подумав, сняла одежду и залезла в бочку, с удовольствием окунувшись с головой. Она шла к сараю голой, мокрое тело облепили черемуховые лепестки. Она была так спокойна и счастлива, что почти пять минут глупо улыбалась, разглядывала при ярком свете луны обнаженные тела мужчины и женщины в сене на одеяле, ничего не понимая и только любуясь безупречными формами мускулистого мужского тела с седой порослью на груди и ногах и нежного женского: длинные желтые волосы вокруг головы – веером на сухой траве – и короткие, легким пухом, – внизу живота. Постепенно ее улыбка угасла, второй раз за ночь пришли слезы. Ева поддалась им и не вытирала щек, укладываясь рядом с Хрустовым. Он почувствовал холодное прикосновение, повернулся к ней и обнял крепко и ласково, согревая. Прижимаясь тесней и не сумев полностью выйти из сна, Хрустов подумал, что время увернулось от судьбы спиралью, он опять обнимает мокрую женщину – он только что достал ее из воды; он не стал открывать глаза, даже почувствовав слабый запах алкоголя. Ева закинула голову назад и смотрела сквозь слезы в чердачное окно. По небу, вдруг проявившись на яркой полной луне фантастическим силуэтом, пролетел кто-то клювастый, разгоняя ночь перепончатыми крыльями.

В доме заплакал ребенок, Муся прижала его к себе, распеленала, взяла в свою руку крошечную ручку и погрозила в окно.

– Не бойся, – прошептала она одними губами, – это чужая смерть заблудилась.

В восемь утра небо в чердачном окне голубело обещаниями воскресных радостей. Женщины лежали обнявшись, сверху кто-то накрыл их пуховым одеялом. Они уже проснулись и почувствовали друг друга, но рук не разжали.

– Я слышу, что ты не спишь, – прошептала Ева.

– Ты тоже не спишь, – улыбнулась Далила, приподнимаясь. На Еву уставились веселые серые глаза, опухший рот улыбался. Ева рассмотрела близкие губы и стиснула челюсти.

– Дай мне встать, – сказала она и напряглась.

– Ударить хочешь? – поинтересовалась Далила, отодвигаясь.

– Я ничего не хочу. Мне все надоело. Но лучше куда-нибудь уйди от греха.

– Ох и долбанули же тебя чем-то на работе, если ты так просто улеглась тут с нами ночью!

– А ты как улеглась? Не просто?!

– У меня был шок. Я голову курице отрубила. Совершила, можно сказать, преднамеренное убийство.

– Поздравляю. Именно об этом я думала ночью, напившись. Я не вспоминаю убитых мною мужчин, потому что тело вспоминает любовь. Я занимаюсь сексом, чтобы помнить это, а не смерть.

– Все так делают, – зевнула Далила, – все прячутся в сексе от проблем. Это еще с древних времен.

– Что-то не припомню, чтобы женщина, зарезав курицу, бросалась под первого же мужчину. Представляю, что будет, если тебе приспичит убить козу или свинью!

– Я тебя люблю, – сообщила Далила и потянулась. – Вот проблема, скажу тебе, так проблема. Я больна тобой. Ты во мне живешь, как вирус. А вообще все это подстроил Илия. Точно. Можешь не верить, но это он. То-то радуется теперь! Победил Хрустова.

Во дворе, закидывая пространство вокруг себя поленьями, Хрустов рубил дрова. Он старался не смотреть вверх, потому что его глаза сами собой притягивались к чердачному окну сарая. Подошел Илия и стал убирать дрова, приседая и накладывая их себе на руку.

– Отойди, – выдохнул Хрустов, – задену.

– Ничего. Я помогу. Я хотел с вами поговорить.

– Что-то в лесу сдохло, – пробормотал под нос Хрустов.

– Вам кто больше нравится? – спросил Илия, задержавшись с дровами.

– Обе, – выдохнул Хрустов и так сильно опустил топор, что вогнал его в пенек.

– Чего делать будете?

– Я старый, – сказал Хрустов. – Мне умирать скоро, чего тут сделаешь. Каждый день – как подарок судьбы. Сам себе не верю, что живу. Три приговора на мне.

– Какой же вы старый, – восхитился Илия, – семь раз… – Он замолчал под холодным взглядом, опустил ресницы, пожал плечами: – Извините.

– Ничего. Говорить так говорить. Раз уж такая у нас беседа, скажи и ты.

– Что сказать?

– Откуда я знаю, что. Это ты великий прорицатель судьбы. Повесели меня на прощание. Скажи, что от меня родится по тройне у каждой женщины, что будем мы все жить вместе, много-много детей, собаки, куры, козы, что я буду трактористом в колхозе, что по воскресеньям стану рыбу ловить, ходить в клуб, что жизнь только начинается.

– Нет, – покачал головой Илия.

– Нет? Ну что ж, нет так нет.

– Это у вас уже было. Большая семья, колхоз, в пятнадцать или в четырнадцать лет вы летом уже работали на тракторе, зачем вы хотите все повторить? Это же ненормально, когда человек хочет повторений! Жизнь – это стремление к разнообразию.