Окаянный талант - Виталий Гладкий

Олег стал модным художником. Что это такое, он узнал, когда его начали приглашать на различные светские тусовки и в «приличные» дома. Временами (когда он еще был трезвым) Олег сам себе начинал казаться комнатной собачкой редкой породы типа чихуа-хуа.

Непривычный к такому пристальному вниманию к своей персоне, художник прятался по углам, но его все равно вытаскивали на свет ясный, и ему приходилось выкаблучиваться перед толпой разряженных «новых» господ, надувая щеки и изображая из себя что-то такое-эдакое.

Когда ему это паясничанье надоедало, он напивался до неприличия, что никак не сказывалось на его имидже. Даже наоборот – тусовщики объясняли выходки пьяного Олега квинтэссенцией творческой личности.

В конечном итоге, устав от гламурной жизни, он стал избегать выходов в свет, мотивируя свое поведение большим количеством заказов, которые обязательно нужно выполнить в срок. Этот довод для городской бизнес-элиты оказался весьма убедительным – деловые люди понимали, что работа, которая приносит деньги и славу, прежде всего.

На самом деле Олег писал очень мало. Он вдруг утратил интерес к своему ремеслу. Тех денег, что лежали у него на счете, Олегу могло хватить до нового пришествия. Тем более, что он не привык шиковать.

А другого стимула к творчеству художник найти не мог. Он плыл по течению, даже не делая попыток выбраться на берег…

Карл Францевич почему-то не объявлялся. Он как в воду канул. Олег наводил о нем справки, но никто ничего о нем не знал.

Однажды художник поехал к нему на квартиру. Его словно тянул к себе этот загадочный иностранец.

Но в пентхаусе уже жили другие люди, какой-то хорошо упакованный господин. Его домработница, с которой Олег столкнулся на лестничной площадке (она как раз выводила гулять пса, премерзкого и злобного с виду питбуля) сказала, что никогда не слышала об иностранце, и что ее хозяева живут в этой квартире уже три года.

Ее ответ сильно озадачил Олега, который не знал, что и думать.

Конечно, можно было спросить у Ильяса Максудовича, но художник почему-то поостерегся это делать. Впрочем, скорее всего, он и не смог бы выйти с ним на контакт. Бывшего заместителя мэра избрали депутатом Государственной Думы, и теперь он заседал в Москве.

Сегодня Олег решил навестить когда-то горячо любимый им бар «Олимп». Он не был в нем уже очень давно. Ему хотелось полностью освободиться от реалий прошлой жизни, зажить по-новому.

Когда у него появилось много денег, он сделал капитальный ремонт мастерской и квартиры; в квартире художник поменял всю старую мебель, двери и окна. Полы в ней были паркетными, поэтому Олег их оставил, как память о родителях, только отциклевал и покрыл очень стойким лаком.

А еще он избегал встреч со своими коллегами, даже не приходил на отчетное собрание союза художников. И не потому, что возгордился, а из-за примитивной зависти собратьев по ремеслу, которая непременно должна была обрушиться на него многотонной лавиной. Ему очень не хотелось под нее подставляться.

Олег уже был далеко не мальчик, и хорошо представлял, какие разговоры идут среди членов союза. Он оказался первым из живых художников, проживающих в городе, кто добился международного признания.

Но даже успех Радлова на зарубежных аукционах не так больно бил по самолюбию коллег Олега, как его баснословные, по их мнению, заработки. Этого не смог пережить спокойно даже твердокаменный ленинец Злотник, сам далеко не бедствующий и сумевший каким-то образом купить своим двум отпрыскам дома в Англии.

(Впрочем, его кумир, Ульянов-Ленин, предводитель мировой голытьбы, тоже как-то умудрялся никогда не ощущать денежных затруднений и в эмиграции жил на широкую ногу).

На собрании Злотник внес предложение вывести Олега из состава правления как уклониста, который не участвует в общественной жизни союза художников. За это проголосовали почти все присутствующие на собрании.

Кто бы в этом сомневался…

Сегодня Усика Сарафяна не было. Усевшись за свободный столик, Олег сделал заказ и с интересом огляделся. «Олимп» был тот же и в то же время какой-то другой. Присмотревшись внимательней, художник понял, что его смутило.

Усик-Сусик заменил стойку бара. Вместо прежнего деревянного короба сверкало никелем экстравагантное суперсовременное сооружение, дизайнерский изыск. Новая стойка подходила мрачноватому полуподвальному помещению как корове седло.

Не успел Олег выпить первую рюмку, как в бар ввалилась четверка закадычных дружков. Вавочкин, Шуршиков, Прусман и Хрестюк уже были слегка навеселе. Наверное, зашли в бар добавить, понял Олег.

Поднявшись, чтобы привлечь к себе внимание, он позвал их, повысив голос, так как в «Олимпе» было шумно.

– Здорово, Олежка! – с чувством потряс ему руку Вавочкин. – Сто лет тебя не видел.

Он говорил, а его глаза были прикованы к столу, который Олегу накрыли по высшему разряду.

– Привет, – доброжелательно сказал Шуршиков, и рука Олега утонула пухлой, словно перина, ладони писателя.

– Да-а, нам так не жить… – с подковыркой бросил Прусман, но его рукопожатие было крепким и вполне дружеским. – Такой коньяк пивали только баре…

А Хрестюк полез обниматься. С чувством облобызав Олега, он не без пафоса выдал несколько стихотворных строк:

– Шаги в опустевшем доме. Как холод внезапный – летом. В оконном застыл проеме художник – автопортретом. Чертовски рад лицезреть твой нордический лик, дружище!

– Взаимно, – ответил Олег и сделал рукой приглашающий жест. – Присаживайтесь. Сегодня я угощаю.

– Хорошие слова и, главное, вовремя сказанные, – обрадовался Вавочкин и плюхнулся в креслице рядом с Олегом.

Остальные тоже не стали церемониться, и вскоре за столом воцарилась привычная атмосфера дружеского застолья.

Впервые за долгие дни и недели Олег почувствовал себя в своей тарелке. Он шутил, смеялся, его подкалывали, он тоже не оставался в долгу… Никто из четверых друзей-приятелей не заискивал перед ним, не пел дифирамбы, не заставлял рассказывать, как у него прорезался талант, признанный на международном уровне.

Обстановка за столом была, как прежде… ну, может, чуточку не такая, менее искренняя, но все же, все же…

Художник увидел ее, едва она вошла в бар. Она остановилась на пороге и осмотрелась. Ее безразличный взгляд скользнул поверх голов, лишь на миг зацепившись за внезапно побледневшего от какого-то предчувствия Олега, который слегка привстал. Затем она прошла к стойке бара, где села на высокий круглый стульчак и что-то себе заказала.

С этой минуты бар для Олега стал пустым. Вокруг мельтешили какие-то полупрозрачные тени, Хрестюк начал читать свои новые стихи, но его слова доходили до художника словно сквозь толщу воды и звучали глухо и невыразительно, а светильники начали мерцать как звезды, освещая своим холодным неземным светом только ее.