Любовь приходит дважды - Ольга Строгова

Какое я имела право сомневаться в нем? Как я могла подумать, что он забыл, бросил, предал меня? Как мне могла прийти в голову мысль, что он не станет любить нашего сына, если вдруг случится непоправимое?

Да ничего и не случится, сердито перебила она себя, вновь засовывая щетку в рот, все будет хорошо.

Ее ребенок, ее крошка, ее малыш во сне выглядел совершенно здоровым и не по возрасту смышленым.

Так что все будет хорошо с нашим мальчиком. Вот увидите!

Откуда я знаю? Чувствую. Верю.

Я теперь ничего не боюсь, сообщила Аделаида взошедшему и брызнувшему золотом на подоконник солнцу.

И делать мне здесь больше нечего.

Прощайте, страждущие, прощайте, болезные, прощайте, обделенные силой, мужеством и любовью, – я ухожу!

Прощай, больница, дом скорби и слез, я покидаю тебя навсегда.

Аделаида свернула в комок мокрую одежду, запихнула ее в пакет вместе с туалетными принадлежностями, а сверху осторожно, чтобы не замочить, положила учебник немецкого.

И, как была, в спортивном костюме, с пакетом, шлепая не просохшими за ночь тапочками и решительно выдвинув вперед нижнюю челюсть, вышла из отделения и отправилась в административный корпус – выписываться.

Завхоз, в силу своего значительного жизненного опыта, редко чему-либо удивлялась и еще реже выказывала удивление.

Тем не менее, когда в четверг, около восьми часов утра, она увидела на пороге своей квартиры худую, взлохмаченную начальницу в мятом спортивном костюме и мокрых домашних тапочках, то на какое-то мгновение потеряла дар речи.

Впрочем, уже в следующую минуту, отложив сумку (работа подождет, тут дела поважнее), она ставила на кухне чайник и разогревала в духовке вчерашние пироги.

А еще через пять минут, когда вымывшаяся и переодевшаяся Аделаида явилась на кухню, завхоз уселась напротив, подперев рукой круглую желтоватую щеку, и приготовилась слушать.

– Надо же, – удивлялась она, когда начальница прерывалась ради очередного куска, – кто бы мог подумать… а вы, значит… н-да-а…

– А ведь я собиралась к вам сегодня приехать, – пробормотала завхоз, когда Аделаида сообщила, что ее не хотели выписывать раньше одиннадцати и отказывались выдать ее одежду.

Тогда она, Аделаида, решила плюнуть на это и просто-напросто сбежала из больницы в чем была.

Денег у нее с собой не оказалось, так что добиралась из Города на попутках – долго, конечно, но все-таки добралась.

– Вот, и варенье уже в сумку положила, ваше любимое, – продолжала свое завхоз, но, взглянув повнимательнее в лицо Аделаиды, непринужденно признававшейся в таких вещах, которые, с точки зрения завхоза, были для нее совершенно невозможными, взглянув в ее потемневшие, с появившимся стальным каким-то оттенком глаза, замолчала.

Аделаида пила, прихлебывая, горячий чай и спокойно смотрела на завхоза.

– Ну, что же, – произнесла наконец та, – говорят, что ни делается – все к лучшему. А варенье мы с вами и дома съедим.

Аделаида улыбнулась и встала из-за стола.

– Схожу-ка я сегодня на работу, – сказала она, – посмотрю, как там и что. А за вещами в больницу завтра съезжу.

– На работу так на работу, – согласилась завхоз. – Пешком или поедем?

– Пешком, конечно, – отозвалась Аделаида. – Мне нужно больше ходить.

А вечером позвонил Карл.

Это произошло, когда Аделаида после ужина уселась с шитьем на кухне, напротив хозяйки, смотревшей сериал по маленькому черно-белому телевизору и лузгавшей семечки.

По большому цветному телевизору мужчины завхоза смотрели в гостиной футбол.

– Нипочем он на ней не женится, – сообщила Аделаиде Екатерина Алексеевна, – такие никогда не женятся, я-то знаю.

Та пожала плечами. Происходящее на экране больше не трогало ее, но из вежливости она согласилась с завхозом.

Адреналин, стремительно несший Аделаиду по событиям прошедшего дня, вернулся к нормальной отметке, и женщина снова находилась в свойственном ей созерцательно-задумчивом состоянии.

Вернулись и заняли свои привычные места старые знакомые: внутренние голоса, тревоги и надежды, общая, глубоко запрятанная неуверенность в себе и мучительные сомнения – не в том, оставить или не оставить ребенка, этот вопрос был решен ею окончательно и бесповоротно, а в том, достойна ли она, трусливая и слабая женщина, такого мужчины, как он.

…И нечего искать себе оправданий, говоря о совершенно особой ситуации, о стечении обстоятельств, о ее возрасте, о реальности угроз и всяких там негативных вероятностях – факт остается фактом. Она чуть было не предала Карла. Чуть не убила его ребенка.

А теперь – нужна ли она Карлу такая, какая есть, а не та, какую он нарисовал в своем воображении? Должен ли он узнать о случившемся? Так ли уж необходимо тревожить и расстраивать его?

Ведь она все же не перешла черту, остановилась в самый последний момент, преодолела, хоть и с грехом пополам, один из сильнейших в своей жизни страхов…

Тут-то, в рекламную паузу, и зазвонил телефон.

Аделаида уронила иголку.

– Кому понадобилось в половине одиннадцатого вечера? – проворчала завхоз и пошла в прихожую.

Аделаида поспешно привернула громкость телевизора.

– А, привет, Карл, – услышала она и уронила нитки, ножницы и все остальное, – что-то вы рано звоните, обещались через месяц… Или, может, нашли уже то, что искали?

Карл, надо полагать, ответил отрицательно, потому что завхоз сказала:

– Ну, стало быть, в другой раз. Да, у нас все хорошо. Сейчас я ее позову.

Аделаида, ползавшая по полу в поисках рассыпанного, замерла, прижав к груди катушку ниток.

Завхоз принесла на кухню телефонный аппарат, заботливо поправила длинный шнур, чтобы тот ни за что не цеплялся, и вышла, прикрыв за собой дверь.

Клаус захлопнул дневник и с довольным видом потянулся.

– Я тут такую историю сочинил, – поведал он Карлу, – такую историю… про тебя и прекрасную горянку.

Карл не отозвался.

Он сидел, оседлав стул, положив руки на спинку и опустив на них голову, перед журнальным столиком, на котором лежал мобильный телефон.

– Ты же мне так ничего и не рассказал, – несколько обиженно продолжал Клаус, – вот я и вынужден был сочинить. Хочешь послушать?

Снова никакого ответа.

Авторское самолюбие Клауса оказалось серьезно задето (ничто, даже отрицательная критика, не огорчает писателя так, как равнодушие к его произведению).

В то же время Клаус был не из тех, кто легко и быстро сдается.

Он с важностью откашлялся, поправил несуществующий галстук-бабочку, раскрыл дневник, возложил его на несуществующий пюпитр и небрежным жестом руки отмел несуществующие аплодисменты.