Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

Щелкали ножницы, изредка касались кожи, обжигая металлическим холодом. А горячие пальчики Кэтти сметают колючие волоски с шеи.

Хорошо, что она осталась.

– Еще девчонок встретила… спрашивали, как ты. Они говорят, что этот, который новый, сущий тупица. Они ему об одном, а он про другое совсем. И не слушает. А еще глядит как на…

– Грязь, – подсказал Абберлин.

– Ага. Точно. Будто он один чистенький, а мы все, значится, так… Он прав?

– Что?

– Он прав. – Кэтти отложила ножницы. – Он про тебя спрашивал. Где ты живешь. Ходишь ли к девкам… ну и про меня тоже. Не знаю, кто ему сказал. И… и мне, наверное, лучше будет уйти. Они ж там все чистенькие. Они не потерпят, чтоб ты… со шлюхой жил.

Абберлин перехватил ее руку, расправил сжатый кулачок и губами коснулся пальцев.

– Тебе нельзя. Ты ж офицер…

– Бывший.

– И в полиции…

– Плевать.

Ладонь горячая и белая. А на смуглых пальцах – веснушки пятнами апельсинового сока. Руки пахнут мылом и маслом, которое сливочное и настоящее.

– Молли говорит, чтоб я возвращалась. Что она не погонит на улицу… и комнатку даст. Только мне. А ты приходить станешь.

– И в чем смысл?

От ладони к сгибу локтя тянутся русла сосудов.

– В том, что к шлюхам ходят все. Но никто не берет шлюху в дом.

Бьется пульс, торопится сердечко. Рыжие локоны лежат на плечах. Мягкие и легкие. Она сама, Кэтти Кейн, не тяжелее пушинки.

– Ты не слушаешь меня. – Она обнимает его, робко, нежно. И касаясь губами щеки, шепчет: – Ты совсем меня не слушаешь.

Это правда. Как и то, что Абберлину плевать на Чандлера и других тоже.

– Мы уедем, – обещает Абберлин уже потом, разглядывая треугольники лопаток и рыжий пушок по хребту. – Ты и я. К морю. Купим домик… или трактир. Можем сразу поместье, но это привлечет внимание.

– Трактир… – Кэтти щурится. Глаза у нее по-кошачьи зеленые и какой-то совершенно удивительной формы. – Из тебя не выйдет трактирщика.

– Я постараюсь.

Мечталось легко. Абберлин даже видел это место: скалы в изумрудно-зеленых шубах мха. Обрывы. И валуны, вылизанные морем добела.

– Или лучше маяк? Чтобы только ты и я. Еще чайки. Они кричат перед бурей. А небо грохочет. Зимою случается множество бурь. Не испугаешься?

– Нет.

И это правда. Ей незачем лгать.

– С тобой я ничего не боюсь. – Кэтти садится на постели и тянет одеяло, пытаясь укрыть его. – А вот за тебя – боюсь. Я думала, что ты сухой. Бывают люди, которые… ну, сухие. Внутрях. Оттого и болеют.

Рядом с нею Абберлин выздоравливал. И там, у маяка, поправится совсем.

Доктор ошибался, когда говорил, что Абберлин мерзнет от недоедания. Ему просто солнца не хватало. А теперь вот есть собственное солнце по имени Кэтти Кейн.

– Ты хороший. Ты очень хороший… И я не хочу, чтобы у тебя жизнь поломалась.

Она была сломана. Раньше. А теперь вот срастается.

– Сейчас ты говоришь одно. И я тебе верю. Только что будет дальше? Сколько ты выдержишь? Год? Два? А дальше увидишь, что я – шлюха. Или бывшая шлюха. А говорят, будто бывших шлюх не бывает. И кто-нибудь скажет: глянь-ка, а я ее имел незадорого…

Абберлин закрывает ей рот ладонью.

– Тише, – просит он. – Не говори такого. Пожалуйста.

В зеленых глазах стоят слезы. И когда Абберлин убирает руку, Кэтти шепчет:

– А девочки как? Ты бросишь их? Они не верят тому, другому. А тебе – верят. Найди убийцу.

– И тогда ты останешься со мной?

– Я и сейчас с тобой. И буду, пока не погонишь.

Эта мысль настолько нелепа, что Абберлин хохочет. Разве тот, кто долго жил в темноте, способен прогнать солнце?

Часть 3

Несовершенные чудеса

Глава 1

Точки столкновения

Вера бродила по двору, переступая с плитки на плитку, с детской старательностью обходя швы и трещины. Иногда Лера останавливалась, откидывала капюшон, запуская пальцы в волосы, и стояла так секунд десять-двадцать, но после сдавалась, горбилась и продолжала движение.

Шлепали ботинки по лужам. Расплескивали грязь.

И когда Саломея встала на Лерином пути, та не сразу заметила преграду.

– В-вы? – Вялый голос, белое лицо в ореоле мокрых волос.

– Можно и на «ты».

Пожатие плечами. Рука взлетает к лицу, убирает прядку, прилипшую к губам.

– Что тебе надо?

– Ничего. Пойдем домой. Ты же вся промокла.

Лера замотала головой и попятилась. Она отступала и отступала, оставляя влажные следы на темном песке. Остановилась Лера, лишь упершись в кривую старую яблоню, с ветки которой свисали проржавевшие цепи.

– У-уходи, – она слабо отмахнулась. – У-уходи… слышишь?

– Ты вся промокла. И замерзла. – Саломея не собиралась никуда уходить. – Идем в дом. Там тепло.

– Там не дом.

– Не твой, но лучше, чем здесь.

Молчание. Ее глаза – две луны, отраженные на глянце пруда.

– Хорошо. Тогда пойдем в кафе. Здесь есть поблизости кафе? – Саломея взяла Леру под руку, и та не стала сопротивляться.

– Н-не пустят.

– Пустят. Со мной пустят. Любишь кофе? Я вот не очень. Только если капучино. Или латте. А еще знаешь как вкусно? С шоколадной крошкой. Моя бабушка такой пила.

– А м-моя к-кофейный напиток. С ц-цикорием.

– Гадость. – У Саломеи получилось вывести Леру со двора, осталось найти какое-нибудь кафе, в которое бы их, промокших, впустили. Впрочем, во внутреннем кармане куртки Саломеи хранились весомые аргументы номиналом от пятисотки. И они нашли отзыв в сердце охранника. Правда, пришлось брать кабинку, но так было даже удобнее. Саломея не сомневалась – момент для беседы удачный.

– Или, может, коньяку? Ты пьешь?

– Я? – Удивление в глазах сменяется растерянностью.

Лера оглядывается, явно не понимая, где она сейчас и как оказалась в этом месте. Она тянет руку к панелям из вишни. Рассеянно трогает скатерть, жесткие салфетки и хромированную солонку.

– Полина пьет коньяк. А ты?

– А я… я не пью. Совсем не пью. Мне нельзя.

Лера положила руки на живот и, нагнувшись к столу, прошептала:

– У меня ребеночек будет. Наверное. Я еще не решила… нет, я все решила… это же правильно? Полина детей не хочет. И Вера. И я думала, что я тоже не хочу, а вот теперь… странно так. Он… он говорит, чтобы я аборт делала. Денег дает. Много денег. Почему все думают, что если мне дать много денег, то я все-все сделаю?

– Он – это Андрей?

Кивок.

– Он писал тебе письма. О том, что любит. И хочет быть с тобой. Уговаривал потерпеть. Ты верила?

Снова кивок.

– А потом тебе надоело, и ты подбросила письма Вере? В лампу? Надеялась, что она найдет? Почему сразу не отдать было?

Нервное пожатие плечами. Лера с трудом сдерживает слезы.

– Тебе было стыдно?

– Д-да… я хотела. Не могла. Положила, думала, найдет. Случайно. И тогда останется отпустить. Он не любил ее. А Вера… она другого заслужила. Она понимала… всех понимала. Если будет девочка, то я Верой назову. Или Надеждой. Но верить лучше, чем просто надеяться, так?

– Не знаю. Расскажи.

– А я знаю. Вера все время болела… мы познакомились случайно… нет. Вру. Нас Полина познакомила.

Она объявилась рано утром и без приглашения. Постучала в дверь – звонок еще не работал – и, войдя, огляделась:

– Привет, сестричка. Рада? Нет? – Полина села на табурет и стянула сапоги, узкие, с длинными носами и длинными каблуками. – Я ненадолго. Дело есть. А ты переоденься…

Лера сменила халат на старый спортивный костюм, который обещала выбросить, но всякий раз останавливалась – жалко было почти целую вещь на помойку отправлять. Жалость мешала разобраться и с пожелтевшими полотенцами, латаными простынями и щербатыми кружками, которые Лера прятала в самый дальний шкафчик.

Она не станет такой, как бабушка, отец и Клава.

Ей просто жаль вещей.

Полина хозяйничала на кухне. Она резала батон толстыми ломтями, масло клала кусками. А сверху сразу и колбасу, и сыр. И чай заваривала не в чайнике, а сразу в чашках.

– Худенькая ты у меня. Слабенькая… – Полина пальцами сняла с лезвия сырную крошку и отправила в рот. – Повернись… У тебя шмотки старые остались? Ну да, можно не спрашивать. Надо, чтобы ты выглядела… ну так, как ты обычно и выглядишь. Она не потерпит кого-то более-менее симпатичного.