Мыши Наталии Моосгабр - Ладислав Фукс

– Эти перчатки, госпожа Моосгабр, – с пылающими щеками сказала привратница, когда госпожа Моосгабр в проезде запирала дверь квартиры, – эти перчатки там тоже не снимайте. В «Рице» и в некоторых кофейнях дамы сидят в перчатках. Я обожду вас, пока вы не придете и не расскажете мне, как все было. Как там вдовец-оптовик, как экономка и этот Оберон…

И госпожа Моосгабр кивнула и, осторожно обойдя кирпичи, тачку, бочку с известкой, пошла. Привратница проводила ее до самых ворот на улицу и там остановилась.

– Оберон, – остановилась она и засмеялась, – Оберон, такого имени отродясь не слыхала. А вдовца зовут как сына, что ли? Госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница уже на улице, – этот район вилл близ наших улиц, и вправду вам не надо идти к перекрестку, идите прямо задами, и в два счета вы там.

И госпожа Моосгабр кивнула и пошла.

Вся черно-коричнево-полосатая, с огромной косматой гривой вокруг шеи, в шляпе с разноцветными перьями, которые дрожали и колыхались, она вскоре завернула за угол, а привратница глазела и глазела ей вслед.

* * *

В шляпе с длинными разноцветными перьями, с красно-белыми щеками, с накрашенными бровями и губами, в черно-коричневой полосатой шубе с огромной косматой гривой, госпожа Моосгабр еще засветло дошла задами до указанного адреса – улица У колодца, шесть. Но в вилле на первом этаже уже горел свет. Это и вправду была высокая двухэтажная вилла с парадным – парадное с двумя колоннами и вправду было большое, как в министерстве, и от него вдоль сада к уличной калитке вела мощеная дорожка. Госпожа Моосгабр толкнула эту калитку, и калитка открылась.

Она шла по мощеной дорожке к парадному с двумя колоннами и по пути не забывала оглядывать сад. Деревья стояли уже довольно сухие, голые, но опавшей листвы на земле не было. «Должно быть, ее сразу убирает служитель, – подумала госпожа Моосгабр, – должно быть, у них есть садовник». В саду уже не было и цветов. Остались лишь круглые клумбы, которые еще месяц назад наверняка цвели, а сейчас опустели, почернели и отсырели. Госпожа Моосгабр дошла до парадного с колоннами и позвонила. Через минуту парадное открылось – в нем стоял мужчина.

Мужчина лет пятидесяти был среднего роста, в синем костюме, белой рубашке и желтом галстуке. Он казался довольно загорелым, словно только что приехал с моря, глаза темные, но волосы скорее светлые, с небольшой проседью. Когда он появился на пороге, на его лице была улыбка. Но улыбка длилась одно мгновение. Она тут же погасла, глаза его расширились, и рот полуоткрылся.

– Я Наталия Моосгабр из Охраны, – сказала госпожа Моосгабр, вынула из маленькой черной сумки документ и подала его мужчине. Мужчина, так и не взглянув на документ, непроизвольно попятился. Его рот был по-прежнему полуоткрыт, глаза расширены, и, только пропустив госпожу Моосгабр в зал и заперев за ней дверь, он немного пришел в себя.

– Оберон Фелсах, – придя в себя, он поклонился и подошел к госпоже Моосгабр, – прошу, мадам, разденьтесь. – И пока госпожа Моосгабр, не выпуская из руки маленькую черную сумку, расстегивала пуговицы, он осторожно взял шубу сзади под гривой и постепенно стянул ее. Потом повесил шубу на одну из вешалок у входа в зал. Госпожа Моосгабр осталась только в шляпе с перьями, в праздничной кофте и белых перчатках, с маленькой черной сумкой. Теперь стали видны и разноцветные бусы и подвески. Господин Фелсах, снова вытаращив глаза, сказал:

– Проходите, пожалуйста… – и подвел госпожу Моосгабр к одному из мягких гарнитуров – дивану, трем креслам и столику. Он указал на кресло и сказал: – Прошу садиться. Что я могу вам предложить? Кофе, коньяк или ликер «кюрасо»?

Госпожа Моосгабр в шляпе и с сумкой, зажатой в белой перчатке, уселась в кресло и едва в нем не утонула. Перья у нее затряслись, бусы зашелестели, подвески закачались – ей показалось, что она сидит на перине или в пене. Чуть оглядевшись в кресле, она узрела господина Фелсаха, стоявшего поодаль в ожидании ее заказа, и ей стало неловко. Она попросила последнее, что он назвал, «кюра», и чуть улыбнулась. Улыбнулся и господин Фелсах и, поклонившись, вышел из зала. Госпожа Моосгабр осталась в одиночестве и смогла оглядеться более внимательно.

Здесь и вправду было, наверное, как в самом «Рице», в «Рице» вряд ли могло быть великолепнее. Пол был застлан множеством огромных разноцветных ковров, пушистых и несказанно мягких, на потолке сияло несколько хрустальных люстр, на стенах висели огромные картины в золотых рамах. На окнах – розовый тюль в алых портьерах, и повсюду столики, кресла, диваны. Кресла, диван и столик, где сидела госпожа Моосгабр, отличались особенной красотой: диван и кресла обтянуты золотой парчой, а столик покрыт блестящим стеклом. Лестница в конце зала вела на второй этаж, и госпожа Моосгабр заметила, что она мраморная. Под лестницей стояли две женские скульптуры, державшие в руках необыкновенные красные светильники. Рядом с лестницей – несколько дверей темного полированного дерева. А вдали от нее, в другом конце зала, виднелись огромные стеклянные задвижные двери – в них и вошел господин Фелсах. Госпожа Моосгабр из глубины своего кресла сумела разглядеть за этими огромными стеклянными дверями какой-то зал с большим сервантом, столом и креслами, по-видимому столовую. Потом госпожа Моосгабр задержала взгляд на середине зала. Там находился мраморный бассейн, откуда поднимался расширенный на конце стебель из металла или камня, а из стебля била вода. Этот фонтан госпожа Моосгабр, конечно, заметила, как только вошла. И она с удовольствием продолжала бы и дольше разглядывать это чудо посередине зала, но в стеклянных дверях появился господин Фелсах с серебряным подносом, на котором стояли рюмки и две бутылки. Госпожа Моосгабр предположила, что в одной бутылке – вода, а в другой – «кюрасо».

Господин Фелсах подошел к столу, поставил поднос и налил госпоже Моосгабр в рюмку ликеру.

– Милости прошу, – сказал он и сел.

Госпожа Моосгабр поблагодарила, слегка улыбнулась и пригубила. Это был очень хороший ликер – госпожа Моосгабр на минуту потеряла дар речи. Перед ней в кресле сидел господин Фелсах, загорелый, со светлыми волосами и темными глазами, в синем костюме, белой рубашке и желтом галстуке, и его лицо уже не было таким удивленным, он даже улыбался и готов был вести разговор.

– Госпожа Кнорринг сказала, чтобы я сегодня зашла к вам, – проговорила госпожа Моосгабр, – что сегодня вы дома. Что дело касается вашего сыночка.

– Да, – кивнул господин Фелсах, и на этот раз действительно улыбнулся, глядя на бусы госпожи Моосгабр, на подвески в ушах и на перья на шляпе, – это так. Примерно месяц назад я обратился в Охрану по поводу сына Оберона. Мне нужен человек, который хотел бы приходить к нам три раза в неделю после обеда и следить за тем, чтобы Оберон был дома и слушался. Одним словом, ему нужна дисциплина, причем для ее усвоения – по мнению наших мудрых педагогов – необходим присмотр. Я знаком с господином Виттингом, генеральным директором государственных исправительных учреждений нашей столицы, впрочем, он сам читает иногда лекции о воспитании. Он меня и утвердил в мнении педагогов. Сперва предложил мне подыскать для Оберона какого-нибудь старого опытного полицейского из государственной тюрьмы. Но мадам Кнорринг из Охраны высказалась против, и это можно понять. Она порекомендовала мне вас и, думаю, не ошиблась.

Госпожа Моосгабр слушала, едва дыша, и с каждой минутой чувствовала себя лучше. После последней фразы господина Фелсаха у нее просто замерло сердце.

– Господин купец, – сказала она и белой перчаткой потрясла небольшую черную сумку. – Я действительно сотрудничаю в Охране двадцать лет и имею некоторый опыт. Но в семье я еще никогда не служила. Работа в вашем доме три раза в неделю по полдня меня привлекает, но прежде всего нужно выяснить, что за мальчик и каким образом можно воздействовать на него. Кое-что мне известно от госпожи Кнорринг из Охраны. – И госпожа Моосгабр снова краем глаза оглядела зал и лестницу.

– Госпожа, я охотно сообщу вам все, что я знаю, – кивнул господин Фелсах и налил в рюмку каплю воды, – все, что я знаю, хотя моя информация не может быть точной. Я вижу Оберона крайне редко, потому что почти все время отсутствую. Наверное, мадам вам сказала, что я веду торговлю на Луне и бываю дома этак раз в месяц. – Госпожа Моосгабр кивнула и снова отпила хорошего ликера, а господин Фелсах продолжал: – По свидетельству школы, мальчик необыкновенно одарен. Ему четырнадцать, но он уже так начитан, что по речи нельзя определить его возраст, он говорит, как взрослый, как писатель. Школьную программу он давно освоил, так что уроки учить ему не приходится. Он занимается другими вещами, главным образом так называемыми тайными науками, хотя я не уверен, правильно ли это обозначение, если эти науки уже частично изучают в наших институтах и в некоторых министерствах. Он читает книги и сам пишет примечания к ним. Он беседует об этом с нашей экономкой, если у нее остается время, она ведь содержит в порядке весь дом и готовит, так что работы у нее хватает, а после работы она имеет право на отдых или на свои собственные прогулки. Но здесь наверху у нас живут два студента, сыновья моих деревенских друзей, они учатся в университете и дают Оберону конспекты лекций, он читает их и беседует со студентами об этих тайных науках. Это всё его достоинства. То, что он чревоугодник и любит сладости, тоже не большая беда, если он, конечно, не слишком пренебрегает овощами, особенно фукусами и другими водорослями, которые наша экономка часто покупает и готовит по-разному. Пожалуй, не такая большая беда и его длинные черные волосы и черные глаза, это его естество, хотя длина волос во власти человека и парикмахеров. Говорят, однако, что длинные волосы ему к лицу, впрочем, длинные волосы носят многие наши художники и ученые, даже господин министр Скарцола. Гораздо хуже, что он слишком бережно стрижет ногти. Он отращивает их, особенно на мизинцах, там они чуть ли не загибаются. Однако самый серьезный его порок начинается там, где дело касается дисциплины. Здесь и вправду с ним трудно найти общий язык. Он, говорят, непослушный, упрямый, строптивый. Весьма склонен, если он не за книгами, выбегать из дому в своем черном плаще и бродить целый день по городу. Захаживает даже в Боровицин или Алжбетов, где как раз строят прекрасные дома, отправляется даже на «Стадион» к звездодрому или в Линде. Когда же вечером приходит домой и экономка делает ему замечание, он мстит тем, что не дотрагивается до тарелки с водорослями, которую подаст ему экономка, а то делает и худшие вещи… – господин Фелсах повздыхал, помолчал с минуту и выпил воды, – иногда хватает тарелку с фукусами и грохает ею об стол. Экономка сокрушается, переживает. Пожалуй, Оберон издевается над экономкой и более неблаговидным образом, скажем, запирает ее в погребе, когда она спускается туда за вином, или устраивает ей какую-нибудь каверзу, чтобы напугать ее, к примеру, в бассейн, – господин Фелсах указал на мраморный бассейн с расширенным стеблем в центре зала, – к трем красным рыбкам, которые там плавают, бросает какую-нибудь черную искусственную жуткую рыбу, и экономка дрожит от страха. Экономка боится мальчика и потому старается не попрекать его, когда он убегает из дому и неведомо где шляется. Я целыми месяцами не бываю дома, и здесь никого нет, кто мог бы приглядывать за Обероном и справиться с ним.