Избавление - Джеймс Дики

Я привязал второй конец веревки к ближайшему дереву, потом пошел к краю обрыва и позвал Бобби, но мой крик, срывающийся в бездну, испугал меня самого. Я понял, что как бы громко я ни кричал, звук моего голоса не достигнет реки; я чувствовал, что сила голоса и смысл слов гаснут в солнечном свете, наполнявшем пустоту. Внизу, у подножия скалы, была расселина, наполненная зеленью – там кусты подходили к самой воде. Среди этой зелени появилось лицо Бобби. Может быть, к шуму реки, поднимавшемуся вверх, добавлялся голова Бобби. Но если он действительно что-то кричал, я не мог разобрать ни слова.

Но жаль все-таки, что переговариваться с Бобби было невозможно – как объяснить, что мне нужно доставить вниз особый груз? Я, удерживая веревку обеими руками и толкая труп ногами, спихнул его с края обрыва. Труп, перевалившись через край, дернулся в воздухе будто для того, чтобы развернуться и спускаться ногами вниз; я стал ощущать, как меня тянет вниз, тянет сильно, рывками. Я вернулся к дереву, к которому она была привязана, и оперся о него; стал мало-помалу опускать невидимый вес в никуда, перехватывая веревку руками. Дело шло тяжело и медленно. Мне приходилось оборачивать тонкую нейлоновую веревку вокруг кисти одной руки, потом другой, потом вокруг кистей обеих рук и менять руки все чаще и чаще. Я потел, напрягался, бухта веревки у моих ног разматывалась и уменьшалась, красные кольца вокруг кистей становились все краснее и глубже – еще немного, и появится кровь. Я пожалел, что не обмотал веревку один раз вокруг ствола перед тем, как начал опускать тело, но теперь уже ничего изменить было нельзя, и мне приходилось удерживать вес только руками. Я не мог просто отпустить веревку и позволить этому человеку полететь вниз; когда веревка вся размотается, он резко дернется вверх и, качаясь, повиснет; мысль об этом была шокирующей и просто неприемлемой. Я продолжал напрягаться, потеть, упираться, пытаясь при этом представить, о чем думает Бобби, глядя на тело человека, опускающегося на веревке с края каменной стены, сантиметр за сантиметром. Это было тело того человека, который держал ружье, направленное ему в голову, в то время как его напарник сношал Бобби в зад, и если бы Бобби попытался сопротивляться, тут же бы пристрелил его. Еще я пытался представить, исходя из напряжения веревки, какое положение принимает тело и где оно находится, что делает это тело, управляемое мною, лишенное всякого достоинства, удерживаемое от падения красными кругами на моих запястьях, моей болью, моим потом. Я представлял себе, как тело опускается на какой-нибудь выступ в скале, потом соскальзывает с него, со всех этих каменных выступов, болтается, перекатывается, скользит. Но не падает вниз и не разбивается о камни, торчащие из воды, не лопается, как целлофановый кулек, наполненный чем-то желеобразным и сброшенный с большой высоты.

Я выдал последний метр веревки и отступил в сторону, позволив теперь дереву, не чувствующему боли и напряжения, удерживать труп. Вынимать руки из обвивавшей запястья веревки оказалось делом сложным. И даже потом, когда я подошел к краю обрыва, моим рукам все еще отчаянно хотелось удерживать ее. Я посмотрел вниз, проследил глазами весь путь зеленой нейлоновой веревки: вот она уходит вниз с песчаного края, вот проходит по краю выступающего, опасно острого камня, исчезает из поля зрения, появляется вновь, напрягаясь в пространстве, ее окружающем, цепляется за что-то, раскачивается под весом висящего на ней невидимого мне тела. Интересно все-таки, о чем думает Бобби? Я вернулся к дереву, проверил узлы; затем возвратился к тому месту, где веревка уходила с края обрыва вниз, и попытался подсунуть под нее свой окровавленный платок – чтобы веревка не терлась о камень – но мне уже не хватило сил сделать это.

Ну ладно, сказал я. Теперь будем играть в другую игру; которая называется – доверие. Придется доверять вещам. Я оглянулся на лес, потом стал на колени, схватился за веревку одной рукой над краем обрыва, а другой пониже и начал спуск.

Было очень приятно знать, за что держаться, а не шарить руками, нащупывая очередной выступ или трещину, которых, может быть, там и не было и не будет. Но в руках моих и ногах почти не осталось сил. Я знал, что не падаю, что держусь за веревку, что в боку болит, и этого было достаточно. Я постоянно беседовал со своими руками, с каждым маленьким выступом камня так близко от моего лица, что я мог рассматривать их с удивительной ясностью, во всей красе. Передо мной было то, что с такого близкого расстояния никогда никем не созерцалось, то, чего никто никогда раньше не видел. Время от времени мне приходилось останавливаться – тогда, когда чувствовал: еще немного, и я умру. Я, зависший высоко над рекой, вглядывался в зерна песчаника, болтаясь в текучем пространстве, в глубоком сосредоточении пытаясь запечатлеть в мозгу все, на что смотрел, так глубоко, чтобы оно навсегда осталось со мной таким, каким я его тогда видел – всегда, ночью и днем. А может, даже после смерти. Я прижимался к веревке, дышал в камень, вдыхая каменную пыль, которую поднимало мое дыхание.

Моя последняя остановка была на выступе с неровными рваными краями, сантиметров пятнадцать в ширину; держась за веревку обеими руками, я даже смог там усесться, причем достаточно удобно. Теперь я уже видел труп, медленно поворачивающийся подо мною – моя хватка за веревку сообщала ему поворотный момент, – выглядевший ужасно тяжелым, полным мертвого веса, задумчивым, отдыхающим.

Видел я и Бобби, но ни я, ни он не пытались заговорить друг с другом. Он загнал байдарку в небольшое углубление подножия скалы. Движение воды удерживало ее там, и Бобби приходилось применять лишь небольшие усилия. Я снова полез вниз, страстно желая оказаться в воде и стать невесомым. Труп висел, насколько я мог судить, метрах в десяти над водой, из которой торчали прибрежные камни; у меня пока не было четкого представления о том, что я буду делать, когда доберусь до него. Падать мне и ему с такого расстояния над водой было бы довольно высоко. Но, очевидно, придется обрезать веревку и лететь в реку вместе с ним. Однако я решил, что буду обдумывать, что делать, лишь когда доберусь до него.

Когда я спустился почти к самому трупу, я стал думать, удерживаясь от дальнейшего сползания и отталкиваясь от скалы ногой и коленом, как быть дальше: ползти по нему, как это делал в старых комедийных фильмах Гарольд Ллойд, или оттолкнуться от него и прыгнуть в реку?

Веревка оборвалась, и мы полетели вниз. Неожиданно я стал невесомым, и планировать дальнейшие действия уже было не нужно. Однако спасло меня то, что предыдущей ночью я обдумывал, что мне нужно делать, если сорвусь со скалы. И теперь я знал, что следует предпринять: я успел хорошо оттолкнуться от скалы одной ногой и коленом другой ноги. И это позволило мне падать не вертикально вниз, а по дуге, подальше от стены. Камни летели мне навстречу, а я летел навстречу камням. Развернувшись в воздухе, я увидел, что упаду не на них, а в воду, и это было сейчас самым главным. Обо всем остальном можно было пока не беспокоиться.

Ничего большего, кроме того, что я уже сделал, я сделать не мог. Было ощущение солнечной пустоты, движения в никуда, переворачивания. А где же река? Мелькнуло что-то зеленое, голубое, одно за другим, а потом река ударила меня, будто ледорубом, в правое ухо. Я закричал – задавленным, оборванным воплем. И почувствовал, как поток воды прошел сквозь меня, сначала сквозь голову, входя в одно ухо и выходя из другого, а затем каким-то сложным образом сквозь тело, вливаясь в задний проход и выходя через рот и через развороченный бок.

Теперь я находился в среде, мне хорошо знакомой – в медленной, неторопливо текущей воде, которая тащила меня. Вода прильнула к ране и почти полностью сняла ощущение боли. У меня уже много лет ничего так не болело, и освобождение от боли я испытал почти как блаженство. Однако когда я попытался выбраться из-под воды, то понял, что ослабел намного сильнее, чем ожидал. Я чувствовал, что теряю сознание. Вокруг меня колебались красивые оттенки зеленого, от светлых до темных, и я направился в сторону самого светлого оттенка. Хотя мне казалось, что он располагается где-то сбоку от меня, а не надо мной. За мгновение до того, как я пробился сквозь воду на поверхность, я увидел солнце, жидкое и искаженное. А затем оно обрушилось мне в лицо.

Теперь у меня болело во многих местах, особенно болели руки. Но, вынырнув на поверхность и подвигав руками и ногами, я понял, что ничего себе не повредил и вполне могу плыть. Я, отдаваясь пока на волю течения, как-то отстраненно размышлял, как же это делать. Но оказалось, что я и так плыву, и размышлять над тем, что для этого требуется, уже не нужно.

Я подплыл к байдарке и, ухватившись за борт, вытащил себя настолько, насколько у меня хватило сил. Мое лицо оказалось сантиметрах в двадцати от лица Льюиса. Его глаза были закрыты, он выглядел одновременно и спящим и мертвым. Но тут он повернул голову и открыл глаза. Он посмотрел на меня долгим, серьезным взглядом, снова устало закрыл глаза и, лежа на спине, как-то обмяк. Та часть байдарки, в которой он лежал, особенно вокруг его головы, была забрызгана блевотиной, в которой я заметил остатки отбивной и всего прочего, что мы привезли из города и ели на ужин и на завтрак. Я опустился в воду и, плывя вдоль байдарки, пристал к берегу. Повернулся к Бобби: