Тот самый сантехник 4 (СИ) - Мазур Степан Александрович

Боря помрачнел. Хреново дело. Может, алкоголь повлиял? Вот не пил себе и нормально жил. А тут началось — самогон, коньячок, винишко. Барьер прохудился, плотину прорвало и всё потекло, что давно копилось. Это понятно даже тем, кто к психологу не хочет ходить. Были бы пять минут за рулём, чтобы разобраться в себе.

Прикинув, что до ужина ещё три часа, а на то, чтобы приготовить Боцману, уйдёт не больше получаса, (а ведь можно и за собачьим кормом заехать), Боря завёл мотор и уверенно в офис к мозгоправу поехал.

Может и стоит о внутреннем голосе с человеком в халате поговорить. Ну или халат рядом может поваляться. Никто против не будет.

«Ага, можно даже без звонка», — тут же кивнул внутренний голос, добивая общение пересылаемыми образами, как будто превращался в полноценного воображаемого собеседника: «Она же чётко сказала — я сама вам за приём платить буду… Только приходите. А ты и рад. Да, Боря?».

Сантехник кивнул. Не можешь победить — соглашайся, а потом уже лавируй.

Он же просто на минутку забежать, коробку отдать и всё, отбыл. А лечение это для унылых и отчаявшихся.

«Ага, настоящий мужик всегда здоров», — пилил внутренний голос: «Что головой, что телом. По умолчанию опция. И размер живота от неё не завит. Захочет — подкачается. Если время найдёт. Или желание. И по телевизору футбола не будет».

Но муки совести терзали и Борю. Пристыдившись, что отрывает человека от работы, решил исправить ситуацию. И пока стоял на светофоре, написал краткое «скоро буду».

Вроде как — предупредил. Уже хорошо.

«А с этой темой с контейнерами ты разве не из-за просьбы Антону чуть под нож братве не угодил?» — всё ещё делал попытки докопаться до истины внутренний голос: «А теперь что? Теперь ты спасаешь уже его, на просьбу диспетчерши реагируя? А она тебе кто вообще? И Егор — кто? И Яна. Ладно, хотя бы Дуня — сестра. Но какого хрена ты каждому по миллиону должен выделить, чтобы помочь решить им их проблемы? Может, о себе сначала подумаешь, а?»

Так думал то ли Боря, то ли его внутренний голос, пока автомобиль подруливал на заснеженной трассе по дороге в кабинет.

Топили так, что в кабинете — жара стояла. Дверь стояла приоткрытой, ботинком придавленная. Кто надоумил в ноябре кочегарить до красного — отдельный вопрос. Но платёжки на всякий случай по максимуму приходили, чтобы сильно не расслаблялись.

Пергидрольная блондинка в белом халате поверх пиджака строгого махала китайским веером и с тоской в глазах смотрела на почти полностью облысевшего сорокалетнего девственника, который уверял её, что его роза ещё цветёт, и вот-вот её кто-нибудь сорвёт. А пока он как Анатолий Вассерман — подальше от женщин, поближе к научному миру.

Но проблема заключалась в том, что один был исследователем, а второй нытиком, который жил с мамой и принимал таблетки из её рук при первых признаках кашля. И мама уверенно вела его к пенсии по нелёгким изгибам судьбы, лавируя, а вначале даже отбиваясь вёслами материнской любви от встречных и поперечных.

— Веселов, я в сотый раз вам говорю. Пока не начнёте жить один, снимая хоть комнату, личного пространства у вас не будет, — устало говорила Ирина Олеговна. — А мама в её пространство другую женщину не пустит. Дело в гиперопеке. Будь иначе, она давно бы сама подженила вас и разменяла трёшку на две однушки. Но ей не внуки нужны. Ей нужно подсознательно мстить мужу. То есть вашему отцу. Мстить через вас. Она любит и ненавидит вас одновременно.

— Или одновременно? — даже улыбнулся Веселов, поменяв ударение.

Его так забавляли эти часы с женщиной психологом, что он в корень не видел проблемы. Про таких говорят: «хоть ссы в глаза — всё равно божья роса». Самое печальное в ситуации было то, что Веселов освободится по жизни лишь со смертью матери. Но переживёт её недолго. Слабо адаптированный к жизни в социуме, он зачахнет, как цветок без поливки. Но и менять он ничего не будет даже тогда, когда давно вырос из старого горшка.

Вот и выходила, что и маму, и сына всё устраивало. Устраивало даже саму Ирину Олеговну, благо оба платили ей исправно за каждый еженедельный сеанс.

Он что-то снова весело щебетал, то ли про связанные мамой носки, то ли про фильм, который они вместе вечером посмотрели. А сама психолог больше думала о разговоре с собственным родителем — отцом. Так как мать их давно умерла. И походило на то, что скоро уйдёт за ней и отец.

Но чтобы этого не допустить, Ирина Олеговна боролась с его онкологией.

Оба доктора, оба в медицине по уши, а против них словно сама система. Красивые картинки разворотов раково-диагностических центров. Ремонты, передовые кабинеты, но гнилая насквозь система, где вымотаны и врачи, и медсёстры, и пациенты, выпивали силы из обоих.

Отец работал до последнего. А когда прошёл курс химеотерапии — начался какой-то ад. И Ирина каждое утро и всякий свободный день на неделе в очередной раз бились за химиотерапевтический препарат для него. Навстречу шли все, кроме самой системы, где не положено, нет в наличии и вообще «вас нет в списках».

И системе без разницы, в халате ты или далёк от медицины. После первой же процедуры она пережевала и выбросила отца на обочину жизни. От высококлассного специалиста, которому ещё работать и передавать опыт аспирантам, осталась одна оболочка с облысевшей головой и выпадающими зубами.

Сегодня ей скорее в качестве исключения врачи, медсёстры и аптека смогли за один день, скорее в порядке исключения, достать ту самую заветную коробочку с препаратом. Но что будет завтра или через неделю — она не могла сказать. Легко лечить других, а что делать с собственной жизнью — вопрос всех вопросов.

С момента первой операции прошло три месяца, отец даже вернулся на работу на неполные ставки в нескольких местах. Но все расходники для ухода они по-прежнему покупали сами. Там, где официально государство сразу после выписки начинало выдавать всё для пациента, были свои «оговорки». Так у неё ушло почти два месяца только на сбор документов. А последний месяц она просто ждала, пока рассмотрят.

Выходило, что онкология — это безумно дорогое заболевание, сжирающее в коридорах поликлиник немало времени. Вроде человек должен бороться, но боролись скорее его родственники за него.

Хотя бы просто пробиться на обследование с ходу нереально. Нужно записываться, а время после лечения идёт и нужны результаты. Чтобы понять, что происходит с организмом, приходилось всё делать платно, поскольку перерыв между курсами химиотерапии не подразумевал более недели. За эту неделю никто не успевал пройти обследование. А сдать анализы и выстоять очередь человеку, подточенному болезнью — почти не реально.

Ира тянула отца как могла. Самое худшее, что могла бы для него сделать — это оставить дома. Потому — работа, работа, работа. Она отвозила его в больницы, она забирала его домой. Она была рядом, тянула расходы на лечение и надеялась, что он будет таким же как прежде.

Зубы ведь всегда можно вставить. А волосы мужчине, судя по Веселову, не так уж и нужны. Но отец медленно прогорал. И Ирина гнала от себя мысль, что вскоре его не станет.

А чтобы её саму не доставала эта мысль, она так же погружалась в работу. И заставляла себя решать проблемы других. Вот только уже без чувства присущего ей ранее такта. Говорила на эмоциях, в лоб. Высказывала всё, что думает о клиентах, часто просто крича, пряча свои слёзы в глазах. Или плача с пациентами за компанию. Где ещё можно поплакать, как не на работе?

Отбросив этику, впервые она говорила правду как есть, без обработки и подготовки. Некоторые считали это новой методикой. Другие, кто знал её давно, пропускали мимо ушей. И каждый вновь и вновь акцентировал внимание на себе. А её слёз в глазах в упор не замечал.

А Ирине Олеговне было безумно тяжело. И возвращаясь домой без сил, опустошённая и бесцветная, она мечтала только о том, чтобы отдаться дикому безудержному сексу без мыслей и ограничений.

Какого же было её удивление, когда жизнь подкинула ей единомышленника. Он тоже занимался сексом, не думая. Отдавался процессу весь. Но что самое главное — это был первый мужчина, который обращал внимание не только на себя, но и смотрел на неё. Смотрел, слушал, и трахал, трахал, трахал.